Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

За полтора года в Школе, Марк вытянулся в росте, стал нескладным и угловатым, как и полагается быть подростку. Его худое лицо с заострившимся носом выражало напряжение мысли, в глазах же появилось что-то похожее на выражение глаз Виктора Емельяновича.

Но Школа неожиданно умерла. Вызвали Виктора Емельяновича в Москву, и больше он не вернулся. Доходили слухи, что его Ленин услал за границу, советскую Россию там представлять, но толком никто ничего не знал, а самым главным было то, что без Виктора Емельяновича Школа была уже не той — словно стержень выпал, вокруг которого всё вращалось.

К осени, в которой пролегает сейчас линия нашей повести, Школы уже не было — расформировали, вернув курсантов в их части. Конная армия теперь стояла на кубанских землях. После махновского похода она покинула Украину. За то время, что Марк в Школе был, суровский род опять урон понес. Где-то в Туркестанских песках пуля басмача обожгла сердце Филиппа Сурова. Еще длиннее стала заупокойная страничка в поминальной книжке тетки Веры. По ней священник в сельской церкви привычным бормотанием много знакомых нам имен произносил. За упокой души читал, поминая воина Якова, воина Сергея, Тимофея, воина Тараса, воина Григория, воина Филиппа. В безвестии сущего воина Димитрия поминал. Длиннее заупокойная страничка в ветхой поминальной книжке тетки Веры, короче страничка, молящая о здравии живых.

Так оно и пришло к осени двадцать третьего года, когда на нити Марковой судьбы еще один приметный узелок был завязан — на память ему и на большое поучение.

По хуторам и горным станицам ползли пугающие слухи. В советском отряде, что бродит в поисках зеленых, есть комиссар, который может превращаться в невидимку. Казачки, приверженные до всего страшного и чудесного, гуторили меж собой, что этот невидимый везде ходит, всё высматривает, всё узнает. В одном хуторе молодая вдова с круглыми, как у совы, глазами как-то проговорилась, что невидимый комиссар ночами навещает ее.

«Впервой, когда пришел, постучал в окно, — рассказывала она сгорающим от любопытства соседкам. — Я, как была в одной исподней рубахе, открыла дверь, а он, охальник, и схватил меня. Да, как стал обнимать, да как стал прижимать, а я, испужамшись, в крик: „Что ты, говорю, над бедной вдовой измываешься! Да кто ты такой есть?“ А он ответствует: „Комиссар я невидимый и дюже в тебя влюбленный“».

«Ну, а дальше?» — добивались от нее соседки. Но вдова конец про себя берегла — не выходило конца в ее рассказе.

«Какой там комиссар», — говорили казаки меж собой. — «У этой лупоглазой совы не комиссар, а коваль Лукьян с Бычьего хутора бывает. Всё норовит, чтоб ночью в наш хутор попасть. Постучит к ней и приказывает: „Отчиняй дверь, принимай комиссара невидимого!“ Ну, она, конешно, перед невидимым силы не имеет. Вдова молодая, кто ж осудит?»

Казаки заливались смехом и подмигивали друг другу — может и не один коваль Лукьян стучался в окно вдовьей хаты.

Осень оставляла людям много времени для праздных разговоров, и легенда о невидимом комиссаре распространялась легко. Казачки пугали детей:

«Замолчь, ты, неуёмный», — скажет, бывало, мать расшумевшемуся ребенку. — «Замолчь, а то комиссара невидимого позову, заберет тебя в свою торбу».

В кубанских горных местах бывают удивительно неуютные осенние дни. Косые дожди идут. Серая муть вместо неба. Горы, и те горбятся и через серую хмарь кажутся гигантскими людьми в бурках. В такие дни даже в спокойное время дороги безлюдеют, а во времена недобрые, в которых наша повесть протекает, человеку и вовсе не было резона путешествовать: того и гляди, на лихую беду нарвешься. В такой чрезвычайно ненастный день, по горной дороге, совсем один, шел казаченок-подросток, и это опять-таки был Марк, да только на себя мало похожий. В другом своем виде, в буденновском, он в синезвездном шлеме, в шинели длиннополой, и с карабином за плечами, и с шашкой на боку, и с Воронком под ним, походил на Алешу Поповича, как его на картине нарисовали, тут же вся эта похожесть исчезла, и был на лицо казаченок-подросток того приметного возраста, когда его не только в шутку, но и всерьез станичником кличут и, хоть не больше шестнадцати годов ему, уже невесту присматривают. На нем была короткая стеганая куртка, в талии тонким ремешком перепоясанная, сапоги с высокими мягкими голенищами, какие люди в горах носят, кубанка с красным верхом, белым крестом перекрещенным. По нему было видно, что не одну версту, и не две, а много верст он прошел — бледным от усталости был, пот с лица ладонью то и дело смахивал.

Дорога пошла вниз, открылась Марку долина, а в ней хутор, точно такой, как многие другие хутора, виденные им. Эту похожесть создает одноуличность — в долинах хутора в единую улицу растягиваются, а так как казаки простор любят и селятся широко, то на версту, а то и больше те хутора идут. На спуске стало совсем трудно, ноги по глинистой грязи расползались, назад нужно было откидываться, чтобы тормозить их ход. Еще с час времени ушло у Марка на то, чтоб достичь хутора. Шел он меж хатами, через окна казачки и дети выглядывали, собаки лениво из дворов обгавкивали его. Заприметив вдалеке у колодца человека с лошадью, Марк в хаты не стал стучаться, а к нему направился. Широкоплечий казак с седой, беспорядочной бородой смотрел ему навстречу, поджидал. Подойдя и поздоровавшись, Марк попросил напиться, и он молча кивнул головой на ведро с водой: конь уже напился и понуро стоял в ожидании, пока его отведут в конюшню.

Марк пил долго, а бородач очень внимательно с ног до головы — осматривал его. Когда он поставил ведро и вытер рот рукавом, хуторянин с деланным равнодушием спросил:

«Откуда Бог несет, казак? По сапогам если, так ты вроде уже давно грязь топчешь».

«А вы здешний?» — вопросом на вопрос ответил Марк.

«Тутошний».

«Иду из Майкопа, у тетки там живу», — сказал Марк. — «А сам я из Хижняцкой. Может слышали о Кононенкове Тимофее? Так то батько мой, до него иду».

Кононенковых в каждой кубанской станице с дюжину найдется, и Марк ничем не рисковал, называя это имя. Бородач задумался — не встречал ли он Тимофея Кононенкова? В его голосе, когда он обратился к Марку, сквозила уже некоторая доброжелательность:

«Нет, Тимофея повстречать не довелось, а вот у нас в хуторе живет Кононенков Ларион, случаем не родич твой?»

Марк снял шапку и почесал в затылке. Ничего, конечно, не вспомнив, ответил:

«Нет, не родич. Кононенков Сидор, Кононенков Серафим дядями доводятся, есть еще Кононенков Василь, дед мой, да все они не тут живут, а Ларион Кононенков — нет, такого не знаю».

«Как же это ты, идешь в Хижняцкую, а попал в наш хутор? Верст двадцать крюку дал. Може ты из тех казаков, яки всегда идут домой, а приходют в кабак?»