Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«А что, бабуся, не осталось от свадьбы пирога?» — спросил Голяков.

«Какого тебе пирога? У нас и свадьбы-то не было». «Ты, бабушка, не греши, Бог тебя накажет за неправду. Выдала Глашку за зеленого, да я на свадьбу опоздал. А пирога пошамал бы. Люблю пироги с изюмом».

«Чур мини, чур!» — крестилась старуха. Она вправду пекла для зеленых пироги с изюмом, но об этом, кроме нечистой силы и бывших на свадьбе, никто знать не может. А Голяков уже стучал у другой хаты:

«Там у сенцах в застрехе наган, дай-ка его сюды», — приказал он выглянувшей молодайке.

«Якой-такой наган?» — вскрикнула молодайка. Голяков слез с коня и, обшарив застреху, наган нашел.

«Ось тебе и якой-такой», — передразнил он молодайку. — «Да я може не только про наган знаю, а знаю даже кто тебя лапает. Но ты не страшись, мужу не скажу».

Так и обходил Голяков дворы, пугая всех своей осведомленностью, почерпнутой им от Марка, а вслед полз слух, что есть у красных невидимый комиссар, который ходит по казачьим домам, всё слышит, всё видит.

Казалось, что собранные Марком сведения никакой ценности не имеют — так думал и сам Марк, и Голяков, и командир отряда. Узнавали о зеленых много, а что толку? Марк с зелеными и на свадьбах гулял, и всякие разговоры, подходящие его положению, вел, прикидываясь казаченком из дальней станицы, да что пользы от всего этого? Поймать-то их не поймаешь, это и сам Марк Голякову сообщал. В тайных местах они скрываются, открытой встречи никогда не примут. На этой почве между командиром отряда и Голяковым лихой спор однажды вспыхнул, крепкими словами они друг с другом перекинулись, и потом недели две один от другого отворачивались.

«Какая ты, у бисовой матери, разведка, когда мы ни одного отряда зеленых не можем накрыть?» — кричал командир Голякову. — «Да ведь так они тебя самого за косу схватят, сонного да сопливого в горы уволокут. Не разведчик ты, а пехотинец невеселый».

Насчет косы Голяков стерпел бы, привык к насмешкам, но не было для него большей обиды, чем пехотинцем его назвать. Он только разведку признавал за войско, всех остальных почитал при разведке состоящими, а пехоту, так ту вообще ни во что не ставил. Других кавалеристов, что за пределами его взвода разведчиков находились, он считал так себе, балластом, и называл их не иначе, как Ваньками, очень многое выражая не словом этим, а ударением, какое он ему давал. Когда командир отряда назвал его пехотинцем, да еще со многими прилагательными, которые на бумаге не выразишь, Голяков в слепую ярость впал, налетел на обидчика с кулаками, требовал перевода в другой отряд:

«Нет!» — кричал он. — «Не разведка, а твой отряд, матери его черт! воевать не умеет. Кажинный день я тебе кажу, где и какие зеленые бузу трут, да ведь пока ты со своими Ваньками раскачаешься, усе кочеты высплются. Ты може думаешь, что они, зараза, сидят в станицах и ждут тебя с хлебом-солью? Раз разведка каже, что зеленые там-то, так ты на крыльях лети, тогда може схватишь, а так — облизнешься. А разведку ты не трожь, без разведки ты будешь, як малое курча. Тебя зеленые затопчут, куча… останется от тебя и твоих Ванёк».

И всё же, как потом оказалось, не зря Марк бродил по тому казачьему краю и пригодились его сведения для дела. Подавить зеленых оружием оказалось труднее, чем ожидалось, и в Москве решено было объявить им амнистию. В отряд привезли декрет Ленина — прощение тем, кто сложит оружие. Командир и комиссар решили искать связи с зелеными, чтобы склонить их принять амнистию. Они писали письма зеленым, а Марк должен был доставлять их, притворяясь прохожим казаченком.

По этому делу он и в хутор Хлоповых попал.

Ночью разыгралась буря. Ветер шалённо носился по узкой долине, с воем влетал в трубы хат. Позванивали в окнах стекла. Марк спал и не спал. Он слышал шум ветра, скрежет веток по крыше. Но неприметно, обессиленно, он поддавался теплому сну. Вой за окном переставал быть воем, становился музыкальнее, и Марку казалось, что играет их полковой оркестр. Звуки оркестра уносились всё дальше, Марк торопился за ними. Потом всё исчезло, и сам Марк исчез, и мысль, что спать ему нельзя, растаяла. Ему казалось, что вот так, бесконтрольно, он спал одно мгновение, но открыл глаза, а за окном уже рассвет брезжил, и буря больше не грохотала. Старуха раздувала в печи огонь, зажигала от него каганец. Когда он загорелся, увидел Марк у двери двух оружных людей. Почувствовал: холодная волна страха поплыла от затылка к ногам. Притворился спящим. Один отделился от двери, подошел к нему.

«Придется разбудить», — охрипшим басом сказал он, легонько толкая Марка в бок. — «Слушай, проснись-ка. Дело до тебя есть».

Марк сел. Над ним человек, закутанный в башлык. По тону, каким он обращался к нему, Марк видел, что опасности пока нет.

«Надо будет тебе, станичник, ехать с нами по важному делу», — сказал казак, раскручивая концы башлыка.

Старуха начала собирать завтракать. Умывшись над лоханью у печки, Марк подошел к столу, за которым уже сидели те двое, что явились за ним. Второй был молод, не старше самого Марка. Позавтракав, собрались в путь.

Под навесом стояли оседланные кони. Выехали из хутора. Мало приметная тропа вела через лес, белеющий корою чинар. На рысях прошли его. По скорости, с какой ехали, Марк решил, что им предстоит короткий путь, в противном случае не стали бы так гнать коней. Ехали часа полтора, почти всё время рысью. Кони притомились, начали спотыкаться.

Марк скоро разгадал простую хитрость бега. Путь нарочно делали длиннее. Когда выезжали из хутора, заметил он вдалеке горную кручу, похожую на спину одногорбого верблюда. Некоторые время ехали прямо на нее, потом она оказалась справа, значит, повернули налево. Позже ее заслонила другая гора, теперь же, когда остановились у ручья, он видел верблюжью горную кручу, но была она с левой стороны. Прикинув на глаз расстояние, Марк определил, что проехав много верст, они далеко от хутора не уехали. Нарочно закруживали его.

Старший провожатый протянул ему башлык.

«Завяжи глаза, станичник», — прохрипел он простуженно.

Грубая рука ощупала башлык — проверила, плотно ли он прилегает к глазам — конь двинулся вперед, его вели в поводу. Через некоторое время почувствовал Марк — осторожно конь ступает, по краю пропасти идет. Дорога резко взяла вверх — позади перестук камней, катящихся вниз. Опять шум ручья, он переместился под брюхо коня, потом позади остался. Теперь копыта коней ступали мягко, только изредка цокали подковы о камни.

Остановились, велели сойти с коня. Кто-то взял за руку, повел. Шли вдвоем, третий с конями остался. Вошли под своды — повеяло сквозняком, шаги теперь звучали гулко, отзвук их падал сверху. Запахло мясом. Навстречу им новый голос: