Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Сними с него башлык!»

Сняли. Первым, кого увидел Марк, был старик Хлопов из хутора. Рядом с ним стоял рослый, похожий на него, человек лет двадцати пяти. Он был в высоких сапогах, в шапке, в красиво расшитой длинной белой рубахе, поверх которой накинута бурка. Марк огляделся: пещера.

Свет падает сверху. Вход, через который его ввели, представлял собой высокую галлерею, сворачивающую в сторону. Ему нужно было очень внимательно следить за собой. Вокруг него были люди — бородатые и безбородые, оружные и без, понурые, хмурые и веселые. По-особенному приметен был старик, на вид очень древний. В его лице, манере стоять, опираясь на палку, было что-то, делающее его похожим на коршуна, высматривающего добычу. В Марка он вперил немигающие, вовсе век лишенные, глаза; губы его, не скрытые редкой бородой, на обскубленную коноплю похожей, шевелились, как будто старик хотел что-то спросить. Но не спрашивал. У этого изветшавшего при жизни старика на боку шашка, а на другом — револьвер в кобуре. Старый полушубок подпоясан тонким ремешком с дорогим серебряным набором, а на ногах, совсем без соответствия со всем прочим, головки от валенок. Кроме него да старика Хлопова, другие люди в пещере были меньшего возраста, а средь них несколько подростков. Оружие вокруг. Винтовки у стен. Шашки. Кинжалы в серебре. Распластав потники, лежали седла, но коней не было. Помосты из жердей, вроде нар. На них — овчины, тулупы, бурки и даже одеяла и подушки. У дальнего конца печь, дым вверх идет, а вверху отверстие-расщелина, выходит дым. Освежеванные бараньи туши на колышках, вбитых в щели каменной стены.

Человек в белой рубахе, что рядом с старым Хлоповым был, подвинулся к Марку. По тому предпочтению, какое оказывали ему другие, Марк решил, что он тут старший. Значит, это и есть Павел Хлопов, командир зеленых.

«Расскажи, как красноармейцы дали тебе это письмо», — сказал он Марку. — «Нам надо всё знать. Что они тебе говорили? Может не всё ты отцу передал?»

Молодой Хлопов почти не примешивал к своей речи местных жаргонных слов.

«О чем он? Чего я не рассказал?» — билась в голове Марка взволнованная мысль. — «Уж не догадались ли они?» Но его голос оставался спокойным, когда, почти слово в слово, он повторял свой рассказ. Выслушали его, молчали, вдумывались. Потом старый Хлопов ступил шаг вперед, повернулся к сыну:

«Ты уж извиняй меня, Павло, что я вперед тебя гуторить зачну. Або пусть Ипат Николаич зачнет, он тут годами старший».

Хлопов повернулся к старику, похожему на коршуна, но тот мотнул ему головой:

«Кажи ты, Матвей, я после скажу».

У старика был очень сильный, прямо-таки могучий голос.

«Я так думаю», — запуская руку в бороду сказал Хлопов. — «Самое заглавное во всем этом деле есть, чи можно доверять советскому декрету. Оно, конешно, плетью обуха не перешибешь, нам с нашими малыми силами стоять супротив красной армии затруднительно, однако ж держаться в горах можно».

Старик-коршун внимательно слушал, потом ворвался своим могучим голосом:

«Да чего ты, Матвей, туды-сюды мотаешь, як конячий хвост? Кажи напрямик, ты за то, щоб сдаваться, или щоб биться с той властью, яка нам на шею села, да ще плетью нас погоняе? За що ты сам-то, Матвей, вот що кажи!»

«Вот и я ж кажу», — продолжал Хлопов. — «Власть, что и гуторить, не дай Бог даже турку-нехристю. Однако же, може, она и образумится. Продразверстку вот отменили. Грабежей новых не слышно. Конечно, власть поганая, да мы одни ту власть не перекричим. А и поддаваться ей нельзя».

Хлопов могуче раздул бороду и замолчал. Нельзя было понять, ратует он за то, чтоб вернуться по домам, или не верить амнистии и оставаться в горах. Каждый истолковал его речь так, как ему самому хотелось, и поднялся тут шум. Покрывая остальные голоса, гремел старый коршун.

«Не быть тому, щоб я пошел на поклон. Усех нас к стенке поставят, усех изведут, никому пощады. А то, що пишут Павлу командир да комиссар, так то всё брехня! Посылают посыльных, письма шлют. Надо бы и этого чертеня поспрашивать, чи он не из ихней кумпании. Я чув, що у них есть такие зверята».

Старик повернулся к Марку, облил его волной ненависти из слезящихся глаз, прошипел:

«Попался бы ты мне, сучье вымя, я б тебе показав, як письма носить. Ты б у меня сказав, якой ты есть почтарь и кто тебя послал мутить добрых людей».

Молодой Хлопов отстранил старика, не дал ему до конца вышипеть его угрозы, сказал:

«Не трожь хлопца, дед Ипат. Вреда он нам не принес».

Спор достиг высокого накала. Дед Ипат плюнул в сторону Марка, отодвинулся. Его голос опять возвысился над всеми другими. На него налетел немолодой казак. Со стороны казалось, что он сейчас вцепится в бороденку Ипата. Потрясая перед его лицом кулаком, кричал:

«Нечего нам в горах сидеть. Дети, жинка дома, хозяйство без присмотра».

«К бабе под бок захотел?» — гремел дед Ипат. — «По бабе соскучился?»

«Ну, соскучился, ну, захотел! Тебе-то, черту старому, под боком у бабы нечего делать, рази только бородой в щекотку играться».

Спор грозил перейти в драку. Но раздался негромкий, властный голос молодого Хлопова и все затихли:

«Драться тут не к месту и не ко времени. Надо разумно решать, гуртом решать, да так, чтобы правильное решение было».

Павел говорил спокойно, все присмирели. Сказал, что дело это всех касается. Сам он любому решению подчинится. Сказал, чтоб те, что сдаться хотят, в сторону отошли, а те, что за продолжение борьбы, пусть на месте стоят.

Люди задвигались. На месте остались только дед Ипат и с ним еще четверо, а остальные отошли.

Вечер обитатели пещеры коротали в разговорах, в чистке оружия. Спозаранку залегли по своим местам, о чем-то шептались. Высокий пожилой казак с шашкой на боку возился у печки, ужин готовил. Суп в большом котле покрывался жирным наваром.

Пещера постепенно погружалась во тьму. Свет из расщелины вверху становился слабее. Зажгли два костра, по стенам запрыгали гигантские тени. Молодой Хлопов, писавший всё время, пока сверху падал свет, теперь пересел к костру, продолжал писать. Казак постучал от печки ложкой о сковороду, глухой этот звук ударился о каменные стены, рикошетом отскочил от них и медленно умер. Люди потянулись к печке, получали в котелки суп и возвращались на свои места. Старый Хлопов принес два котелка — один себе взял, а другой Марку дал.

Павел кончил писать, подошел к отцу и Марку. Отец принес ему в котелке суп, но он равнодушно отодвинул его.

Кое-где уже раздавался храп людей. На помосте, между Павлом и его отцом, для Марка оказалось место, и он, до подбородка натянув бурку, скоро согрелся. Молодой Хлопов лежал на спине, курил, тихо рассказывал, а его рассказ доходил до Марка в каких-то обрывках. В буденновской армии до самого конца войны с поляками он был. Назначили командовать эскадроном, в партию он вступил. Так ему тогда хорошо было, что и сказать немыслимо. В Польше ранение, домой поехал. Приехал в хутор таким апостолом, что хоть сразу на кресте за коммунистическую веру распинай. А потом стал примечать: новая власть большую нелюбовь к народу имеет, жалости в ней нет. Забирали хлеб. Угоняли со дворов скот. Как всё одно новое татарское нашествие. Продотряд приехал, в нем не рабочий люд, а больше городская босотва. Хуторских стариков для острастки расстреляли. Павел не стерпел, на коне в горы подался. Партийный билет порвал и по ветру развеял. К нему другие нестерпевшие начали прибиваться, зелеными себя заявили, а его командиром выбрали.