Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Бородач засмеялся, смеясь, он широко открывал рот крупными желтыми зубами.

Марк еще раз примерился взглядом к крупной, брюхастой фигуре старика и сказал:

«Да я и не пошел бы в ваш хутор, если бы не красные. Встретили на дороге, затащили с собой».

Бородач насторожился, но Марк уже был готов к испытанию:

«Доехали мы до балки, что верст за десять от вашего хутора», — продолжал он. — «Красноармейцы дали письмо и приказали нести сюда, Хлопову отдать. Сказали, что тут каждый знает, где Хлопова найти, вот я и хочу вас спросить».

«А красные куда ж делись?» — сторожко спросил дед.

«Назад подались. Передай, говорят, письмо и можешь своей дорогой топать. А теперь до своей дороги мне целый день грязь месить».

«Пойдем-ка!» — позвал старик.

Направились к ближайшему двору. Конь привычно пошел в конюшню, а бородач повел Марка в хату. У необъятной печи хлопотала старуха. Пахло теплым хлебом и какими-то травами — травы пучками висели на стенах. Хозяин продвинулся в передний угол и сказал Марку сесть рядом.

«Давай, казак, письмо. Поглядим, что там написано», — сказал он.

«Они говорили, что Хлопову отдать».

«Я и есть Хлопов. Тут у нас в хуторе шестеро Хлоповых и надо посмотреть, кому из них письмо назначено».

Марк протянул запечатанный сургучем конверт. Старик достал из-за иконы деревянную коробочку, вынул из нее очки, но прежде чем открыть письмо, сказал старухе:

«Там у тебя борщ остался, да и еще чего погляди. Накорми хлопца, с дороги он. И одёжу ему просушить надо».

Потом он устроил очки на носу и сломал печать. Из конверта выпало несколько листков — декрет Ленина об амнистии зеленым. Он отодвинул их в сторону, и Марк решил, что декрет старику уже известен, он читал его раньше. Кроме прокламаций, в конверте было письмо, написанное на пишущей машинке. Эту машинку Марк знал, в ней не хватало буквы к, и писарь, напечатав бумагу, дописывал ее рукой. Старик, как было видно, не силён в грамоте. Читал он по складам, шевелил губами, над каждым словом думал и очень смешно раздувал бороду. Марк уже покончил с борщем и поел вареники, залитые желтоватой сметаной, а он всё еще читал. Закончив, наконец, сказал в сторону старухи, пригорюнившейся у печки:

«Слышь, мать, пишут нашему Павлу письмо. Советуют сдаться, пока амнистия в силе».

Потом Марку:

«Павлу Хлопову письмо послано, сыном он нам доводится. Письмо я сам донесу, а ты поживи у нас, нужда в тебе может приключиться».

Хозяин ушел со двора, а старуха сидела в углу у печи и тихонько плакала, слезы подолом юбки вытирала.

Скоро наступил вечер. Шумели за окном тополя, царапали они ветками по крыше. Привидением двигалась по дому старуха. Зажгла каганец. Дремота накатывалась на Марка теплой, расслабляющей волной, и он поддался ей. Сидя у стола, заснул и смутный полусон видел. Незабываемый клыкастый офицер наскакивал на невысокого человека в кепке, а этот человек весело смеялся. Марк узнал его — Ленин. Потом поползла огромная коричневая вша размером с лошадь. Чудовище охватило щупальцами ноги Ленина. Марк отталкивал его, ломал его лапы, и они переламывались с противным сухим треском.

Прикосновение руки заставило его проснуться. Су хо потрескивал каганец. Старуха наклонилась к нему через стол. В полутьме глаз не видно — какие-то черные провалы.

«Ты скажи, скажи мне», — шептала она, — «чи правду Ленин пише, чи верить ему нельзя? Павло один сынок у нас. Ну, а как возвернется он, а его убьют, что тогда?»

Марк смотрел на нее, и ему хотелось усмирить ее тревогу за сына, но в то же время появилась мысль, что нет у него слов, чтоб утешить ее. Он молчал, и она тихо отошла.

«Ложись спать, я постелила тебе», — сказала она.

На широкой скамье, тянувшейся вдоль стены, уже была приготовлена постель. Сняв сапоги, Марк лег и натянул на себя тулуп, от которого удивительно хорошо пахло чистой овчиной. Такой же запах исходил от тулупа отца. Старуха задула каганец, ушла в боковую горницу. Молилась там. Марк слышал ее вздохи, шелест молитвы. Сон овладевал им, но он сопротивлялся. Жизнь приучила его к полусну. Он спал, но каким-то краешком сознания сохранял над собой контроль.

Пока Марк в просторной хуторской хате, мы можем выяснить, как он попал в эти места. Когда он вернулся из Школы Виктора Емельяновича в свой полк, его причислили ко взводу разведчиков. С Воронком встреча радостной была — берегли коня в эскадроне, Марка поджидаючи. На левой задней у коня был коричневый шрам от осколка, и у Марка шрам на левой ноге, от одного снарядного разрыва они их получили. Из братьев никого в полку уже не было — Корней выше пошел, дивизией командовал. Он к себе требовал Марка, да не мог Марк покинуть полк, в котором ему полюбилось, и он полюбился. В нем он меж своих себя чувствовал, демобилизаций тогда еще не производилось, и люди прежние в полку были, Марку знакомые. Новым был комиссар Лев Бертский. Питомец той интеллигентской еврейской среды, которая, повторяя оторванную от почвы русскую интеллигенцию, производила на свет несусветных фантазеров и невероятных неудачников. Доармейская его жизнь состояла из страстного ожидания, а потом участия в революции, взволнованного чувства всеобщего обновления и полной оторванности от того реального народа, о судьбе которого интеллигенция России жертвенно, но очень неумело заботилась. Бертский был хорошим комиссаром, но чувствовал он себя так, словно отделен от людей своего полка высокой каменной стеной. Марк для него был лазейкой к этим людям. Что же касается Марка, то встреча с Бертским была большой его удачей. Молодой и образованный комиссар просто и легко принял на себя задачу становления Марка, дела, начатого еще Виктором Емельяновичем.

Армия тогда принимала новый облик. Революционная партизанщина гражданской войны стиралась. Переходили на казарменное положение, налаживалось снабжение войск, возникали школы ликвидации неграмотности, клубы, театры. Тогда же начали бурлить новые тревоги в людях. Переходный период затягивался, обрастал новыми подробностями, которые все, как в фокусе, собирались в той страшной нужде, в какой жила тогда Россия. Голод гулял по стране, разруха давила. Люди ждали и требовали от новой власти деловитости, умения, напора в преодолении нужды, но не было деловитости и умения у новой власти, а был только напор, и часто направлялся он вовсе не туда, куда следовало бы. Чтоб накормить голодающее городское население, беспощадному ограблению подвергали землеробческую Россию, а на поверку получалось, что и город не накормлен, и крестьянство разоряется. Те, что оказались у власти, России не зная, говорили об идиотизме деревенской жизни, и тем оправдывали свою беспощадность к тому, что веками в России складывалось и свое право имело и имеет.