Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Бунтовали люди в городах, бунтовали в селах, да только тогдашние бунты всероссийского размаха не приобрели — смертельная усталость владела народом. Казачьи вольные места в по-революционные волнения заметный вклад внесли — казаки для этого людьми подходящими были, извечно с оружием дружили. В Москве непокорство казачьих мест вызывало особую тревогу. Было решено сломить его, да ведь известно — решить легко, исполнить трудно. Казак быстро за шашку берется, да медленно в ножны ее вкладывает. Появились зеленые отряды, совершали они набеги, не давали новой власти корень в казачью землю пустить. Скоро целая казачья область к полному безвластию обратилась.

Конная армия, по приказу из Москвы, выделила особые отряды, к одному из таких отрядов был придан взвод разведчиков, в котором Марк тогда состоял, комиссаром же отряда стал Бертский. Так оно и случилось, что Марк попал в глухие горные районы казачьей земли.

Месяца четыре бродил отряд по горам. Безо всякой особой пользы блуждал, но с заметным вредом для себя. Измотались люди, вконец подбились кони, а зеленых не видели. Маленькие их группы, человек в двадцать-тридцать, а то и меньше, нападали и тут же исчезали. Не то, что ответно ударить, а даже поглядеть на них не удавалось. Отряд потери нес.

Часто, когда шли по горной дороге, со стороны вдруг начинали выстрелы щелкать, пули песню свою затягивали. Спешивался отряд, принимал боевой порядок, но когда доходил до того места, откуда выстрелы шли, никого там уже не было и только пустые патронные гильзы валялись. Погрузив на коней убитых и раненых бойцов, отряд продолжал путь до следующей засады.

В станицах и хуторах красноармейцев встречали почти с открытой враждой. Безропотно давали фураж для лошадей, продовольствие для бойцов, но на этом всё и кончалось — близости с ними население не хотело и за своих не считало.

«Какая же у вас власть?» — спрашивали бойцы у казаков.

«Никакой!» — отвечали те. «А какую же власть вы хотите?» «А зачем нам власть? Нам и без власти хорошо». По прибытии в безвластную станицу Бертский созывал казаков на митинг. Шли неохотно, слушали его речь, о ни о чем не спрашивали и в спор не вступали. Самым трудным было выбрать совет. Казаки не хотели выбирать, не называли кандидатов. Когда Бертский сам кого-нибудь предлагал, разыгрывалась шумная сцена, почти всегда одинаковая. Поименованные комиссаром люди выходили вперед и угрюмо говорили, что они не хотят быть в совете. В одной станице на собрании казак кланялся в землю, просил:

«Ради Бога, станичники, не выбирайте меня. Нужон мне тот совет, як собаке ще один хвост».

Печальными, обидными были результаты похода. Не уничтожили ни одной группы зеленых, не создали ни одного совета, который удержался бы после ухода отряда больше трех дней, а в самом отряде десятки красноармейцев потеряны убитыми и раненными, зелеными уведено больше ста лошадей, нагло украдено три пулемета.

По-видимому, так же обстояло дело и в других отрядах, что и вызвало приказ: остановить движение и пытаться очистить ближайшие районы.

С этого времени в марковом отряде вся тяжесть дела легла на взвод разведчиков. Отряд стоял на месте, а взвод рыскал в окружности, но ничего не находил. Враг был кругом, но враг невидимый и неуловимый. Командир взвода Голяков, великий энтузиаст разведки, а в прошлом донбасский шахтер, готов был локти кусать от злости.

«Скажи на милость», — кричал он однажды своим ребятам. — «Носом чуем, тут они, те зеленые треклятые, а шкрябнуть не умеем. Усех находили — поляков, врангелевцев, деникинцев — а эту малую заразу шукаешь, як блоху в скирде, а она кусь, да кусь тебя в гузно».

При таких речах Голяков страшенно расстраивался и будёновку снимал, а бойцы его взвода друг друга в бок толкали: гляди мол, какая чучела! Был Голяков рослым, крепко сбитым парнем, привлекательности не лишен, но страдал одним недостатком: нестерпимо ненавидел стрижку волос. По этой причине его черные — прямые и жесткие — волосы отрастали до длины прямо-таки непотребной и он их под шлемом прятал. Забудется человек, а волосы из-под будёновки в обе стороны черными вихрами торчат, а снимет шапку — они ему до самого подбородка падают. Ненавидя стрижку, Голяков и оправдание для себя придумал: зарок дал, говорил он, что до победы мировой революции стричься не будет и не станет клятву нарушать. Будёновку носил специальной конструкции, внизу пошире, чтоб волосы ею прикрывать. Но это не важно, а важно то, что Марку он Сидорыча напоминал. У того была морская мечта, а у этого мировая революция, что, впрочем, Голякову не мешало эту самую мировую революцию на то место в поганой словесности ставить, на котором у нас мать почему-то находится. Может быть, по тому же закону любви — лаемся тем, что дорого. Марк к Голякову был сильно привязан, но, конечно, другой возраст — другая привязанность. Близости такой не было, какая у него с Сидорычем была, но доверял он Голякову так же крепко, как и тому.

Но всё это, пожалуй, и не к делу. Мы ведь не пишем книгу, в которой и о носе героев рассказано, и о щеках их, и о зубах и о всем прочем — как будто человек этим определяется. Нам не так уж и важно, а читателю всё равно, как Голяков выглядел, а важно то, что был он добрый буденновец, гордый своим делом, и разведчик выдающийся. Горевал он от невозможности поближе с зелеными встретиться, почитал это за позор для отряда, и, может быть, горечь натолкнула его на ту мысль, ради которой он Марка однажды за станицу увел и там с ним имел продолжительный разговор. Остановились они тогда у стога сена, коней к нему поставили, а сами на корточки в затишке присели. Голяков закурил, подумал и протянул кисет Марку.

«Кури, позволяю», — сказал он, хоть раньше он никогда Марку закуривать не давал и даже многократно приказывал вовсе не курить.

Пока Марк делал козью ножку, набивал ее махоркой, Голяков молчал, потом, спрятав кисет в карман, сказал:

«Вот что, Марко, хоть Корней и поручил тебя мне на воспитание, но я так полагаю, что ты уже воспитанный боец, и я с тобою, как с равным говорить начну. А может ты ще дитына, Марк, как сам-то ты себя сознаешь?»

Долго, почти до вечера, пробыли они за станицей, всё обсудили, обо всем договорились и уже через два дня, экипировавшись под присмотром Голякова, Марк в путь отправился. Голяков был прав. Худощавый казаченок-подросток мало приметен на станичных улицах и на дорогах. Увидел Марк, что зеленые повсюду, и нюх Голякова не обманывает его.

На улицах хуторов и станиц встречаюсь вооруженные люди. В дворах кони подседланные. Кое-где играли свадьбы и гости, а часто и жених, с винтовками и при шашках были.

Вслед за Марком двигался Голяков со своим взводом, донесения Марка собирая. Выроет Марк ямку под приметным деревом, зароет в нее бумажку, в тряпку завернутую, а над ямкой ветку обломает — не пропустит Голяков обломанной ветки. Потом в ту станицу, о которой Марк сообщал, приходил отряд. В ней уже было пусто, зеленые заблаговременно в горы ушли. Придет отряд, а делать ему тут нечего. Но все-таки Голяков был очень доволен Марком. В одной такой станице, когда пришли в нее, он остановился у хаты и в окно постучал. Старуха-хозяйка выглянула, увидела лохматого буденновца и со злости плюнула.