Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Марк остановился, его обидели слова друга, но главное было не в этом, а в том, что у него самого просилось наружу. Он сказал:

«Не знаю. Может быть, ты прав и я — оппортунист. Но только я не хочу, понимаешь, не хочу играть. Простые вещи затуманиваются теориями вроде перманентной революции. Что может быть ужаснее революции, которая не прекращается? Неужели твой Троцкий этого не понимает?»

Юра хотел что-то сказать, но Марк поднял свой голос, почти кричал:

«Все вы словно вывихнутые. Сегодня этот суд над галстуком. Завтра какой-нибудь дурак вобьет вам в голову, что калоши надо расстрелять, так как император Александр Второй носил калоши, и вы пойдете расстреливать их не думая о том, что не должен человек ходить с мокрыми ногами. Общество уже появилось, которое призывает всех раздеваться, голыми быть. Вы и его примете потому, что это кажется вам революционным. Пусть я оппортунист, но я знаю, что людям, чтобы идти к коммунизму, нужны калоши. И галстук, может быть, нужен. А уж штаны обязательно».

Марк повернулся и зашагал в темный переулок. Долго бродил по городу. Без цели и без мыслей. В общежитии было тихо и сонно, когда он пришел. Юра спал. А может быть притворился спящим. Марк разделся. Постель была твердой. Матрац, набитый соломой. «Это надо продумать, продумать надо!», — говорил себе Марк. Ему хотелось понять, почему такой раздвоенной получается жизнь. Но заснул, так и не решив этого вопроса.

Во время летних каникул студенты шли на подработки. На заводы и в железнодорожные склады. Была даже своя биржа труда. С другими нанимался и Марк. Однажды послали работать в Кремль. В старинном доме разбивали каменные полы, расширяли оконные проемы, удаляли со стен штукатурку, пробивали шахту для лифта. Потом ремонтировали квартиры. Сначала Кагановичу. Затем Сталину. Кагановича не видели, а Сталин показывался. Марк хорошо его рассмотрел. Рябоватый. Прокуренные усы. Глаза с коричневыми точками. Кошачьи. Приходя, он высылал рабочих из кабинета. Гремел ключами. В кабинете стоял пузатый сейф, Сталин открывал его.

Полнее у Марка отпечатался образ жены Сталина. Надежда Аллилуева. Из тех, на которых обязательно обратишь внимание. Зеленоглазая, высокая. По виду — добрая и ласковая.

«Мог ли я тогда думать, что это случится?» — сказал сам себе Марк. Это уже в вагоне. Он подставлял голову ветру, бьющему в окно.

Нет, Марк не мог думать, что это случится. Как он мог знать, что пройдет несколько лет, и он будет стоять на древнем кладбище у могилы Аллилуевой. Марком тогда, на кладбище, владел вихрь воспоминаний, фактов, слухов. В центре была она, такая, какой он видел ее в то лето, когда они ремонтировали сталинскую квартиру. Стоя у окна вагона, Марк, как много-много раз до этого, сортировал в уме факты. Отбрасывал одни, приближал другие. Всё приобретало стройность. Один эпизод цеплялся за другой. Перед ним — длинная цепь. От Кремля на кладбище. Но в ней не было, и нет, и не будет последнего звена. Тех тридцати минут, в которые Аллилуева доехала от особняка Ворошилова до своей кремлевской квартиры. Живой из нее она больше не вышла.

Марк помнит. Солнечный день. Войска оцепили улицы. По мостовой двигался огромный черный катафалк. Черные лошади с красными султанами. За катафалком шел человек. Покатые плечи, опущенная голова. Сталин. Один. Позади толпа обитателей Кремля. Но Сталин один. Никто не смел приблизиться к нему. Марк это видел. Знакомый инженер пустил его на постройку. Оттуда была видна улица, с которой прогнали москвичей. И процессия. И одинокий человек с покатыми плечами.

На кладбище гроб опустили в землю. Этого он уже не видел, знал по рассказам. Склонившись, Сталин взял пригоршню земли. Бросил на крышку гроба. Все заторопились, хотели повторить его жест, но он дал знак — и красноармейцы засыпали могилу. Сталин долго стоял у могильного холмика. Знал ли он, что думают о смерти Аллилуевой его приближенные? Что думают о ней люди, прогнанные с улиц, по которым двигался погребальный кортеж?

Марк тогда был поражен этой смертью. Невольно стал собирателем фактов, слухов, предположений. Даже теперь, когда он многими годами отделен от нее, в нем живет эта картина. Восстановленная по кусочкам фактов. Дополненная воображением. Может быть, не абсолютно точно копирующая события, но близкая им. Вот и еще деталь этой картины:

Через две недели, ночью, у ворот кладбища остановились автомобили. Сталин. Как и тогда, при похоронах, он молча прошел вглубь кладбища. Вслед понесли что-то тяжелое. Оно оттягивало руки десятка сильных носильщиков. Памятник на могилу жены.

По ночам у кладбища затихали моторы. Понурив голову, к могиле проходил Сталин. Долго, иногда до утра, сидел он здесь на скамейке. Бледный свет падал на камень памятника. Откуда? Стена древнего монастыря подходит к самому кладбищу. В угловой башне светилось небольшое окошко. Свет из него боролся с ночной тьмой, достигал могилы. Однажды Сталин сказал в темноту позади себя:

«Есть здесь кто-нибудь?»

Подтянутые тени. Он послал их узнать, кто там, за окном, в котором свет. Вернувшись, доложили:

«Две монахини. Молятся всю ночь. Древние старушки».

Потом свет исчез. Сталин пришел к могиле. Рисовалась стена монастыря. Расплывчатым видением висела башня. Но светящегося окна не было. Он послал в башню и, вернувшись, посланные доложили:

«Свет из окна беспокоил товарища Сталина. Монахини выселены из башни, окно замуровано, за ним поставлен часовой.

Резко, словно его подтолкнули снизу, поднялся Сталин со скамейки. Голос его сорвался на крик:

„Дуррраки! Вернуть! Вернуть их на место!“

Путаясь ногами, он побежал по кладбищенской дорожке. Повторял опять и опять:

„Дураки! Ах, какие дураки!“

У окна вагона Марк снова думал об этой смерти. Но как всегда до этого, он знал: последнего звена нет, и никогда не будет. Нет тех тайных тридцати минут. Но многое другое включено в картину, нарисованную им. Вот еще:

Через ворота Кремля проходит маленькая старушка. Мать Надежды Аллилуевой. Встречается со Сталиным. В ее старых глазах тот читает столько мудрого осуждения, что отводит взор. Дочь уводит мать в дальнюю комнату. До самого вечера они остаются вдвоем. Только маленькая Светлана приходит к бабушке.

Было время, когда Сталин и эта маленькая женщина не скрещивали ненависть глаз. Всё началось тогда, когда Сталин стал всемогущим. Деревню гонят в колхозы. Какие-то люди с железными сердцами действуют так, словно попали в завоеванную страну. Повсюду беда. Аресты, избиения. Показательные суды. Расстрелы.

К старой Аллилуевой многие люди идут с мольбой: „Езжай в Москву, повидай Сталина, расскажи ему“. Она едет. Зять выслушал ее в присутствии жены. Сказал спокойно, как будто совсем обычное: