Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

„Чтобы раз и навсегда прекратить эти разговоры, я отвечу вам откровенно. Всё, что вы мне рассказали, я знаю лучше вас. Объяснять вам, почему это нужно, нет смысла, вы всё равно не поймете. Как матери моей жены, я не хочу запрещать вам встречаться с дочерью. Но обращаться ко мне с рассказами о том, как партия сокрушает своих врагов, не позволю“.

„Иосиф, но это не враги!“ — вскрикнула Надежда.

„Это враги, Надя!“ — упрямо сказал Сталин. — „И твоя мать является агентом этих врагов. Пусть эта старая дура не лезет учить меня!“

Хлопнув дверью, он ушел.

С тех пор при встречах Сталин обдает старуху ненавистью своих кошачьих глаз. А она, робкая и застенчивая со всеми, смело смотрит ему в лицо.

После приезда матери, жена будет встречать Сталина угрюмым взглядом. Потом она не выдерживает. С надеждой и мольбой идет к мужу:

„Иосиф, останови своих опричников! Они губят народ, губят тебя!“

„Надя, я запрещаю! На мне ответственность. Я должен довести дело до конца!“

„Но дело ты топишь в крови. Ты его уже утопил!“, — звенящим голосом прокричала жена.

„Молчать! Ты забываешь, что ты — только жена!“

„Я не только жена, я — член партии, как и ты!“

Такие столкновения ничем не кончаются. Сталин уходит от жены, а та бьется в истерике.

Однажды она приходит на заседание политбюро. В нем люди, назначенные Сталиным. Покорные ему. Безгранично покорные.

„Как член партии, я требую слова!“ — говорит Аллилуева.

„Что ты хочешь доложить? О чем говорить?“ — раздраженно приподнялся с места Сталин.

„Я хочу говорить о тебе, Иосиф Виссарионович, и о том, что ты губишь страну и революцию“.

Сталин сморщился, повернулся к секретарям:

„Выведите отсюда мою жену и отправьте ее домой. Политбюро не имеет ни времени, ни желания выслушивать истеричек“.

Плачущую, ее уводят. Вслед приходит комендант Кремля. Он хочет увести с собой старушку-мать.

„Я не позволю!“ — протестовала Аллилуева-дочь. — „Мать у меня в гостях“.

„Я должен подчиниться“ — растерянно сказал комендант. — „Вашей маме запрещено пребывание в Кремле“.

Вот и еще одно звено в Марковой цепи. Собрание партийной организации промышленной академии. Обсуждается внутренняя политика партии. Имя Сталина превозносится. Его мудрость возводится в степень истины. На трибуне Аллилуева.

„Товарищи“, — говорит она. — „Довольно лжи и рабского преклонения. Партия должна сказать свое слово о том, что происходит… Зажали народ в тиски… Голая диктатура… Кругом кровь… Сталин по колени в крови, и мы с ним. Товарищи, как долго будем мы лгать самим себе!“

После этого долгие месяцы никто ее не видел. Слухи — арестована. Потом станет изредка появляться. Но теперь будет молчать. Надлом и тоска в зеленоватых глазах.

Вот уже последнее звено Марковой цепи — пир у Ворошилова. Гостей мало. Ждут Сталина, а он не любит встречаться с малознакомыми людьми. Сталин приезжает с женой. Роскошно сервированный стол. Лакеи, музыканты. Аллилуева много пьет. За столом говорят только о приятном. Сталин весел. Отдыхает в кругу друзей. Изредка бросает взгляды на жену и прячет усмешку в усах. Та молчит. Он заставил ее молчать. В самый разгар веселья, в зале вдруг раздался звенящий, полный слез голос Аллилуевой:

„Это — пир во время чумы“, — вскрикивает она. — „Люди мрут с голоду. А мы веселимся. Веселимся и расстреливаем“.

Краска ярости пятнами пошла по лицу Сталина. Он швырнул в жену бокал с вином. Взорвался криком. Ругательства русские и ругательства грузинские:

„Дура! Набитая дура! Да как ты смеешь!“

Кругом замерли. Аллилуева молча ушла под крик Сталина:

„Вон! Вон с моих глаз! Гоните в шею эту слезливую бабу!“

Потом Сталин вытер пот с лица и злыми глазами обвел гостей. Все в растерянности. Не знают, что делать.

„Веселитесь, черт возьми!“ — вскрикнул Сталин. — „Танцуйте!“

Заиграла музыка. Люди пошли в танце. Улыбаются и делают вид, что ничего не произошло.

А Сталин в это время сидит один в дальнем углу. Рассматривает носки сапог. Потом он поднялся с места и ушел в кабинет хозяина. Ворошилов попробовал пройти за ним, но дверь закрылась перед его лицом. Смутно доносится голос Сталина. Он с кем-то говорит по телефону. Вышел и уселся в свой угол. И опять упорно рассматривает носки сапог. Среди гостей находят Енукидзе. Зовут к телефону. Поговорив с кем-то, он выходит в зал. Побледневший. Подошел к Сталину, что-то сказал ему. Сталин медленно, старчески направился к выходу.

А утром все узнали: Надежда Аллилуева умерла. Больше ничего. Умерла!

Марк заставил себя перестать думать об Аллилуевой. Последнего звена ему всё равно не найти. В мыслях он перенесся к другим людям, другим дням.

Московские годы дали ему и сердечные тревоги. Были две девушки — разные и по-разному близкие. Лена и Наташа. Лена — с юридического. Высокая, полногрудая, покоряющая. Девушка будущего. Нерешенных вопросов не было. Смело, открыто смотрела на мир большими карими глазами. Наташа совсем другая. Медичка. Маленькая, хрупкая. Неисчерпаемый запас жизнерадостности. Второе увлечение Марка. Оба увлечения уживались в нем.

Дружба с Леной зародилась в его ранние университетские дни. Встретились на комсомольском собрании. Крепко повздорили. Потом отправились вместе домой. По дороге продолжали начавшийся спор. А спорили тогда жестоко. В центре — новая мораль. Какой должна она быть в социалистическом обществе? Им это нужно было обязательно решить. Немедленно решить. В газетах спорили. На собраниях. Молодые заходили далеко. Не познав любви, развенчивали: „буржуазный предрассудок“. Делились на сознательных, отрицавших любовь, и на мещан, признававших. Лена была сознательной. Марк — мещанином. Дружбе не мешало. Дружба без столкновений обойтись не могла.

„Ты чудовищно отсталый, Марк. Можно подумать, что ты живешь не в период революции, когда всё кругом должно быть сломано, а в затхлое старое время“.

Это однажды сказала ему Лена. Они гуляли в саду у кремлевской стены. Каникулы шли к концу. Долго не виделись. Встретившись, спор начали.

„А ты, Лена, слишком передовая“, — ответил тогда Марк. „По-твоему, надо убить в людях способность влюбляться, и тогда им будет лучше“.

„Влюбляться!“ — тянула Лена. Много презрения в тоне. — „И слова у тебя какие-то мещанские. Любви, Марк, нет, и не было, и не будет. Словесность и… взаимная тяга полов“.

Лена все-таки покраснела при этих словах. Отвернулась. Но потом нахмурилась. Смело посмотрела ему в глаза, сказала:

„И я отсталая. Мне всё еще стыдно произносить простые слова. Пережиток прошлого. Мы должны перестроить нашу жизнь. Не нужен любовный обман. Надо точно установить, что такое то, что мы зовем любовью. Какова ее социальная роль“.