Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Надежда в Марке погасла. Стало скучно и противно. Скорее всего, Марк любил Лену, но какая любовь может выдержать то, что она говорила ему?

„Не мямли, Марк“, — нападала она. — „Всё совершенно ясно и понятно. Я ведь вижу, что ты чувствуешь влечение ко мне. И я к тебе чувствую. Мы с тобой новые люди, Марк“.

Лицо Лены заливала краска. Подавляла смущение. Девушка нового мира, ей казалось, что именно так надо разговаривать. Марк молчал.

„Ах, ты удивительный мещанин, Марк! Пережил много, а всё как-то странно на вещи смотришь. Ищешь несуществующей красоты отношений. Одним словом, я согласна“.

„Что?“ — не понял он. — „На что ты согласна?“

„Согласна принадлежать тебе“.

Здесь уместно высказать авторское утверждение — Лена действительно любила Марка. Если бы не любила, сказать такое не решилась бы. Беда состояла не в том, что и как она сказала, а в том, что поколение Лены и Марка было духовно беспризорным. Его пробудили к жизни, привили разрушительные свойства революции, но созидательных идей не дали. Уничтожив прежние понятия о красоте человеческих отношений, новых не создали. Оставили человека голым на голой земле.

И если всевозможные вывихи тех лет больше всего в словах выражение находили, а во всем более существенном молодежь оставалась хорошей и чистой, то это ведь потому, что русская натура всегда была здоровой и от слов, подобных тем, что Лена произносила, не умирала. Что же касается Марка, то о нем совсем другое должно быть сказано. Врождено в него было вот такое, если хотите, отсталое, отношение к тем вопросам, которые Лена, по чистоте своей и революционной неразумности, обнажала перед ним. Может быть, это можно назвать мужицкой дикостью и невежеством, но для Марка частица тетки Веры в каждой женщине жила. Святое отношение к женской любви в нем ничто подавить не могло, к настоящей, конечно, любви, и поэтому, когда Лена наотмашь хлестнула его словами, он побледнел, взглядом по верхушкам деревьев забегал, словно ответа просил, но в действительности не ответа просил, а себя сдерживал, чтобы Лену по ее пухлым губам не ударить за то, что губы эти такое исторгать могут. Но сдержался. Оттолкнул ее от себя и сказал. Глухо, с тоской:

„Я не хочу! Понимаешь, не хочу! Всё, что ты говоришь — отвратительно. Я знаю, что ты не такая, но между нами баррикада из твоих слов. Я не могу перетащить через нее мою… любовь к тебе“.

Марк тогда ушел. Лена что-то крикнула, но он не остановился.

Ночь наступила, а он всё еще по городу бродил. В какой-то пивной, уже поздно ночью, встретил женщину. Знакомое выражение глаз. Зовет, сулит. Марк пошел с нею. Всё было просто и ясно. Она хотела его. А он знал — мимолетное, в сердце не проникающее. Где-то в темном переулке ввела в комнату. Воздух состоял из запаха пудры и духов. Кровать была жаркой и тоже пахла пудрой и духами.

Потом до утра ходил по набережной. Заполненный отвращением.

После той ночи Марк избегал встреч с Леной. Да и она, по-своему истолковав отделение Марка, не искала их. Виделись, конечно, в университете, на комсомольских собраниях. Здоровались, но тут же и расходились. Марк при таких здравствуй-прощай встречах глаза в сторону отводил, краснел. Сознавал, что краснел, и от того становился угрюмым, торопился уйти. Что во всем этом видела Лена, сказать трудно, но видела что-то свое. И, может быть, это совсем правдой не было. Даже наверное не было! Марк глаза отводил и в лице менялся вовсе не потому, что она неприятна ему была. Мысли она в нем стыдные теперь вызывала, в этом всё дело! Не прошла бесследно та ночь, когда в комнате, заполненной запахом пудры и духов, Марк зверя в себе почувствовал. Отвращение к той ночи было, но нет-нет да и вспыхивали в нем мысли о горячем женском теле. Невольно на Лену эти недобрые мысли переносились. Теперь как-то уж очень остро видел он Лену.

Грудь высокая, того и гляди кофточку разорвет. Ноги загорелые. Мысленно раздевал Лену. Стыдился. Но остановиться не мог. При встречах отводил глаза в сторону, мрачнел. Словно ему было неприятно с ней повстречаться. А на самом деле — мысли о Лене обнаженной.

Наташа была словно сестра меньшая. Хотелось защитить ее. Нельзя сказать, что он был влюблен в нее. И она не была влюблена. Но им было хорошо вдвоем. От нее на Марка веяло чем-то родным. Любил наблюдать ее тоненькую фигурку. Любил ее способность задавать самые неожиданные вопросы. Но и Наташа хотела быть передовой. Идеалом для нее была Лена. Тут, пожалуй, и причина, по которой Марк хотел Наташу от опасности уберечь. Удавалось убедить Наташу, что в страстном искании новых отношений, которому молодые тогда поддались, много нелепого. Наташа соглашалась. Но на ней скрещивались разнохарактерные влияния. Согласившись, она могла на другой же день вернуться к старому.

Однажды было такое. Теплый осенний день. Наташа перехватила его во дворе и повела вокруг газона. Излюбленное место прогулок. Марк как раз решал, куда ему пойти. Юра Вегун звал на троцкистское собрание. Но ему больше хотелось пойти в клуб. Лена делала в клубе доклад. О новой морали. Собственные взгляды развивала. Наташины мысли, между тем, были заняты совсем другим. Она спросила Марка, держа его за рукав:

„Марк, как бы ты реагировал, если бы я сейчас появилась тут голой?“

Марк сразу же представил картину. Голая Наташа вышла в университетский двор. У нее тонкие, детские ноги. Маленькая, недоразвитая грудь. Она, конечно, краснеет. Волосы — густые и очень-очень светлые — волной вниз. Прикрывают грудь. Марк уверен, что, будучи голой, Наташа распустит косы и прикроет грудь.

„Почему ты молчишь?“ — приставала Наташа, засматривая ему в глаза. Что бы ты подумал, вступи я в общество Долой Стыд и появись тут голой?»

«Выпорол бы», — сказал Марк. — «Взял хворостину, и выпорол».

Наташа надула губы.

«Это не ответ», — сказала она. — «Выпороть всякий дурак может».

«Посуди сама», — сказал он. — «Общество Долой Стыд распространяет прокламации, в которых пишет всякую ерунду. Ерунду облекает в страшно революционные фразы. Возвещают, что хотят раскрепостить красоту человеческого тела. Говорят, что нужно бороться со стыдом. Явление, мол, недостойное великой революции в России. Утверждают, что стыдливость развивалась в людях эксплоататорскими классами. Предназначена для того, чтобы богатому было легче эксплоатировать бедного. Что ты в этом видишь умного? И почему человек в одежде легче поддавался бы эксплоатации, чем голый человек? Негры в Африке самые голые, но не самые свободные».

«Я всё это понимаю, Марк, но только должно ведь всё быть по-новому, по-революционному. А если всё останется так, как было, тогда зачем же революция?» — Наташа хотела еще что-то сказать, но Марк прервал ее: