Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Мы не подружились, мы полюбились друг другу. Люблю я ее, и она меня любит».

Марк хотел сказать, что ведь Лена с Раниным, но осекся, однако Остап уловил его мысль.

«Ты хочешь сказать, что она у Ранина в наложницах?» — спокойно спросил он. «Это верно, в наложницах. Да ведь будь на то ее воля, она с этой сволочью по одной улице не ходила бы. Я, может, и люблю ее за страдания, какие она безвинно приняла».

Марк уехал с твердым решением вернуться на прииск, но зачем он вернется и что может сказать Лене и Остапу, он не знал. Их судьба поразила его, потрясла, хотя, если вдуматься, ничего в ней поразительного не было — миллионам людей такая судьба дается.

Поздно вечером того же самого дня Марк добрался до пограничного села, в некотором роде таежной столицы. По дороге автомобиль отказал, и он половину пути прошел пешком. В этом селе был штаб пограничных войск. Ни в райкоме, ни в райисполкоме никого не было, и Марк пошел в штаб пограничников. Командир отряда ждал его. Сказал, что он предлагал Баенко помещение у себя, но тот отказался, поселился в хате колхозника. Марк переночевал в казарме, а утром пошел к Баенко, и нашел его в том состоянии одичалости, в которое он не раз впадал и раньше.

В таком состоянии запивал он горькую, и когда это случалось в Хабаровске, то говорилось, что Баенко болен, а когда в других местах, то его старались вернуть в Хабаровск. Скорее всего, Доринас имел от своих людей сведения о том, что Баенко ведет себя странно, и потому Марка послали к нему. На всякий случай.

Баенко находился в мрачном и убитом состоянии, но на этот раз он выдерживал, и к тому времени, когда Марк добрался до него, он уже миновал опасный рубеж. Марк нашел его сидящим на лавке в полутемной крестьянской хате, наполненной запахом кислого хлеба и навоза. Под печкой повизгивали поросята, отгороженные доской. Кроме Баенко, тут была женщина неопределенного возраста, да ползал годовалый ребенок в рубахе с испачканным подолом, закрученным жгутом назади.

Баенко был предупрежден о приезде Марка. Встретил его хмуро. Враждебно спросил:

«Вавилов на выручку послал?»

Марк повесил на гвоздь пальто, подошел. Баенко следил за ним сердитым взглядом. Пожимая ему руку, Марк сказал:

«Да, Вавилов послал меня к вам. Сказал, что вы нуждаетесь в моей помощи».

«Подумаешь, какой заботливый этот Вавилов!» — со злой насмешливостью сказал Баенко. От своих собственных слов рассвирепел и заговорил хрипло, надсадно:

«Боится, что свихнусь с генеральной линии и пошлю эти лесозаготовки к растакой матери! Лес требуют, торговать с капиталистами надо, а Баенко людей жми, пока из них сыворотка пойдет. Личный уполномоченный Сталина по всеобщему мордобитию. Все боятся, дрожат, жмут сверху вниз, а внизу вот такие мужики, как Харитон, в хате которого мы с тобой расселись. Посмотри, хоромина какая! Грязь, вонь, насекомых полно. А мы — давай лес! Иди, Харитон, добывай лес, да от нас ничего не требуй. Пусть твоя баба в тряпье ходит, сынишка в собственном дерьме носом ковыряет, а ты добывай нам лес. Харитон нам лес давай, хлеб вези, работай, не разгибаясь, а мы Харитона кнутиком, а ежели кнутика мало, так дубиной… Посмотришь, как люди живут, а потом читаешь газету, словно сказку бесконечную».

«Нищета и до революции была, что же ей удивляться?» — сказал Марк.

Баенко подумал и тяжело поднялся с места — громадный, взлохмаченный и страшный.

«Это верно!» — прохрипел он. «Но все-таки хата Харитона тогда поновее была, и не так много в ней вшей, блох и клопов водилось. Одежда на бабе тогда еще одеждой, а не лохмотьями была. И Харитон дома обитал, никто его в лес силком на гнал. Так-то, Марк. Попадешь вот в такое мужичье царство и такой сволочью себя почувствуешь, что не знаешь, что и делать… Возьму вот и останусь в этом селе. Буду колхозником. Приедет какой-нибудь сукин сын, вроде меня или тебя, и погонит лес рубить».

Баенко прошелся по хате, остановился около женщины. Та жалась к печке.

«А что, и очень даже просто!» — хрипел он. «Женюсь, и будут мои дети без штанов, да без рубах. В коросте зарастут, в навозе. Пойдешь за меня замуж, Настя?»

Женщина испуганно смотрела на лохматое начальство, ничего не отвечала. Баенко отошел от нее. Припадок злости уже кончился. Только в припадке Баенко мог пожелать превратиться из председателя крайисполкома в колхозника, сменить свой удобный городской особняк на дымную и вонючую крестьянскую хату, а свою красивую полногрудую жену на Настю.

«Нет уж», — сказал Баенко. «Угнетателем быть лучше, чем угнетенным. Правда, Марк?»

Не дожидаясь ответа, он спросил:

«А что Вавилов говорил обо мне?»

Теперь в его голосе не раздражение и злость, а страх, и Марк понимал, откуда он. Баенко постоянно боялся за свое положение. Давно уже минуло время, когда вела его через жизнь вера в правоту и спасительность идеи, которой он служил. Медленно накоплялись годы, а вместе с ними и усталость, и привычка хорошо пожить, и еще многое такое, что всё дальше отодвигало его от трудовой среды, из которой он вышел. Исчезала уверенность в собственных силах, умирала преданность идее, и оставался одинокий, полностью зависимый человек. Вспышка собственной воли гасла в Баенко, как гасла она во всех, кто жил, будучи ввинченным в гигантский механизм власти.

На рассвете следующего дня они отправились к лесным участкам. Лошадьми правил боец-пограничник со смешным рябоватым лицом. От охраны Баенко наотрез отказался.

Захлестывает тайга узенькие полоски человеческих дорог, по которым можно пройти и проехать. Сани легко поскрипывали полозьями по снегу, маленькие лохматые лошади похрапывали на бегу. Кучер в тулупе сидел неподвижно, предоставляя лошадям самим держаться дороги. Иногда он легонько посвистывал, и они ускоряли рысь.

«Я, кажется, распоясался вчера?»

Хриплый голос Баенко показался Марку удивительно ненужным в этой бескрайней тишине; с нею только похрапывание коней гармонирует, скрип полозьев, да легкий посвист кучера.

«Вы ничего особенного не говорили», — ответил Марк.

Баенко сидел нахохлившись, потом откинул огромный воротник своей шубы. У него была потребность разговаривать.

«Каждому человеку случается с хода сбиваться», — сказал он. — «Вот и ты, Марк, тоже не всегда в ногу идешь. Перед отъездом Южный со мной беседу имел. Говорит, что ты на плохом пути, ко многому критически относишься».

Марк усмехнулся. Вчера Баенко был больше, чем критичен, а сегодня уже поучение ему давал о пределах критики, дозволенной коммунисту. Значит, отогнал все сомнения, и опять он твердокаменный большевик. Боится своей вчерашней откровенности. Марку было жалко его. Два начала, какие Марк чувствовал в самом себе, борются и в лохматом предкрайисполкома — личное, рвущееся к свободному, может быть анархическому действию, и партийное, сковывающее волю и заставляющее рассчитывать каждый шаг.