Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Когда Марк вернулся, Баенко уже ждал его. Начальник лагеря приглашал ночевать у него — дело шло к вечеру — но он отказался. На прощанье протянул руку начальнику лагеря.

«Надеюсь, что вы справитесь с заданием», — сухо сказал он ему. — «Ваш лагерь в плане лесозаготовок занимает не малое место. Надеюсь, что не сорвете плана».

«Можете быть уверены — не сорвем», — веско сказал начальник лагеря. Все взяли под козырек. Сани с Баенко, Марком и рябым кучером тронулись с места.

Ехали молча. Остались позади стук топоров, хриплые крики погонял на ледянке, взвизги пил. Снова обступила непотревоженная тишина тайги.

«Ты посмотрел сводку?» — спросил Баенко после долгого молчания.

Марк вынул из кармана пакет, раскрыл его и нашел сводную ведомость заготовки леса. Процент выполнения плана резко пошел вверх. По сравнению с прошлыми сводками, эта была очень утешительной. Баенко повеселел.

«Еще возьмут и орден подкинут», — сказал он. — «Вишь, как дело пошло вперед с тех пор, как я тут появился».

В тоне, каким это сказал Баенко, была насмешка, и Марк знал, почему она. Появление Баенко ничего не изменило, а вот то, что Доринас перебросил на лесозаготовки десятки тысяч заключенных, имело, конечно, значение.

Опять долго молчали. Когда выехали на развилку дорог, Баенко посмотрел на часы и приказал поворачивать не направо, откуда они приехали утром, а налево, в сторону прииска Холодного.

«Тут километрах в пяти-шести село будет, там и заночуем», — сказал он.

Марк на всякий случай посмотрел карту. Да, невдалеке должно быть село. От него до Холодного останется верст тридцать, не больше.

«А знаешь, почему они оставили заключенных без чая и хлеба?» — спросил Баенко. «Ночью, бедолаги, церковную службу устроили. Тут среди них священники есть, так они богомольствовали. Начальство это восприняло, как демонстрацию, и всех наказало. Одних за то, что в службе участвовали, а других — что не помешали ей и не донесли. Как ты думаешь, правильно это?»

Опять насмешка в тоне Баенко. Марк ничего не ответил. Он вспомнил: Рождество сегодня. Как это было важно и значительно в его детстве. Шли в церковь ко всенощной. Марк сопровождал мать. В овале купола их сельской церкви был Бог-Отец, простерший руки над людьми. У него была такая же могучая борода, как у отца, но только совсем белая. Марк садился на скамейку в сторонке. По малолетству ему это позволялось. Он сначала сидел, потом ложился. Бог-Отец был над ним, и ему казалось, что он, так же, как отец, говорит ему:

«Спи, все куры давно уже спят».

Потом возвращались из церкви. Было темно. Отец нес Марка. На широком отцовом плече было бы удобно спать, но очень кололась борода, и Марк отгораживался от нее ладонями. Как это было важно в детстве, а теперь — такое далекое.

Начинало темнеть. Рябой кучер уже не посвистывал на лошадей, а подстегивал их кнутом. Притомившиеся за день, они с трудом держали вялую рысь. Знай они все — Баенко, Марк, кучер — что происходит вокруг, они не ехали бы так спокойно и беспечно по таежной дороге.

Доринас, когда Марк прислушивался к его словам в кабинете Вавилова, удивлялся, что потомственная казатчина коллективизацию смирно приняла, а того не понимал, что в таежном народе прирожденная неторопливость живет, обстоятельный подход ко всему в жизни. Коллективизация под самый дых, под сердце устоявшийся вековой уклад ударила. Не приняли ее люди, и с удивлением смотрели, как власть крушит хозяйства, ломает людей, словно человек тростинка — куда ветер дунет, туда она и клониться должна.

Издавна в тех глухих местах природа общность в людях выработала, до разумной границы ее довела. Соединялись люди для совместной охоты, гуртом лучшую цену на пушнину отстаивали, обществом молотилки покупали и мельницы строили. Такое общее оставляло каждому много простора для личного, для своего, ни от кого независимого. А ведь это хорошо, когда человек и в общей упряжке с другими действует, и сам по себе свои таланты и ум к делу прикладывает: при удаче — гордится, при неудаче — молчит. Когда началась коллективизация, таежные люди не столько напугались, сколько удивились и сказали: в городе власть сдурела, не может того быть, чтоб не остановилась. Но потом увидели: не остановится. Тогда о другом, о потайном, думать начали и пока думали, Доринас удивлялся: и чего это старозаветная и дремуче-упрямая казатчина так смирно колхозы приняла? Не знал он, что казатчина семь раз отмеривает и один раз режет, но уже навечно режет.

Тот рождественский день, когда они, держа путь к селу, двигались по таежной дороге, был сроком, на который давно всё было назначено, нацелено, примерено. Вернулись в села лесорубы, а когда ночь на землю пала, какое-то непонятное движение повсюду началось, и всё в одну сторону — к границе. Тамошним людям граница никогда непереходимой не была, издавна через нее множество невидимых мостов переброшено и с китайцами на той стороне редкий казачина знакомств не водил. Баенко с Марком и кучером ехал ночью, как будто он по своей земле едет, и никто ему не страшен, а между тем земля эта вокруг невидимо горела. В то самое время, когда они путь к селу держали, люди из этого села большим обозом — с детьми, скотом и всем домашним скарбом — в тайгу двинулись под присмотром своих же односельчан, ружьями вооруженных, и вдруг совсем по-прежнему, по казачьи, себя выявивших. Да и не одно это село с места снялось, много людей из других сел путь к границе держало.

А на границе, что по реке тянется, уже намеченное, предуготовленное шло. Зорко она охранялась, но опасность шла не оттуда, откуда ее ждали, а с тыла, со своей земли. К берегу реки выходили вооруженные люди. В малом числе уходили в темноту, бесшумными привидениями появлялись на границе. Нападали молниеносно, действовали безошибочно.

В селах, где находились пограничные комендатуры, возникли тревога и смятение. Выстрелы с границы. Командиры посылали на выстрелы людей, но тут же возвращали их — неизвестно, что вокруг происходит. Взлетали над селами ракеты — зеленые, красные, белые. По улицам метались жители, и среди них появлялось всё больше людей с охотничьими ружьями. Эти люди ворвались в казармы пограничников. Убиты командиры, перебиты их помощники, а оставшиеся в живых связаны и заперты в холодных складах или привязаны к деревьям.

И в это же время:

На высокое крылечко нарядного домика на прииске Холодном поднялся человек. Дверь перед ним раскрылась, и он вошел. В комнате Ранин. Он сидел у стола, занятый чисткой своего маузера. На нем нижняя рубашка, из-под которой виднеется могучая волосатая грудь. Заслышав скрип двери, приподнял голову. Равнодушие поползло с лица, заменилось выражением удивления. Перед ним высокий человек в полушубке. У него в руке холодно поблескивает вороненая сталь револьвера.