Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Привяжите его», — приказал Остап.

«Пойдем с нами, Марк», — шелестела Лена. — «Тебе отец сказал бы, чтоб ты шел с нами. Не место тебе с теми, что душу всем заплевали. Не ты виноват, но ты ошибся, страшно ошибся, Марк!»

«Я ошибся, страшно ошибся», — повторил он слова Лены, но потому, что невольно из него это признание исторглось, он тут-же и подавил его:

«Идите. Мы вас повсюду найдем. Из-под земли выкопаем», — хрипло сказал он.

«Привяжите его к дереву», — повторил Остап.

Марк медленно обвел взглядом пожарище, тайгу, звезды и сказал в лицо Лены — сказал с отчаянием в голосе, в глазах:

«Идите. Мое место здесь».

Утром меж деревьев замелькали зеленые петлицы пограничников. У самого прииска, они отвязали от дерева Марка. Его голова была забинтована, руки скручены за стволом дерева, лицо в засохшей крови. Стоять он не мог. Под деревом валялся бумажник. Ползая, он собрал документы. Долго сидел у драги, ждал санитаров. Поблизости лежал мертвый директор, но он старался на него не глядеть. До боли в руке сжимал брошь с птичкой, радостно раскрывшей клюв и раскинувшей крылья.

Марка отпустили из военного госпиталя, и он скоро в Хабаровск вернулся; от прииска Холодного белый рубец шрама на лбу остался, да память тяжелая о ночи той, пожарной ночи исхода. В Хабаровске его Синицын перехватил, к себе домой увел и потребовал:

«Рассказывай, как на духу. Ничего не таи. Слухи всякие о тебе ходят».

Марк рассказал. Об Остапе и Лене рассказал, о последней встрече с ними, когда прииск горел. Синицын выслушал, приказал Марку помолчать. Сам сидел и губами шевелил, словно выплюнуть что-то хотел и не мог. Потом сказал:

«Клятвой тебя связываю, Марк. Никому не говори о Лене и Остапе. Всё другое можно, а о Лене и Остапе — намертво забудь. Будут винить тебя, что Баенко ты в опасности бросил, да от этого ты отговоришься: не от опасности ушел, а к ней, по дурости тебе свойственной, подался. О Лене и Остапе забудь. Намертво!»

Это удивительно, каким изолированным может быть человек среди множества людей! Живет, встречается с другими, разговоры ведет, заседает, пишет письма, а заглянет в самого себя — черная одинокость. К партии многолюдной принадлежит, как будто в братстве великом состоит, а одинокий. И ведь не только Марк, все одиночество чувствуют, неприкаянность, а чувство это в замкнутость обращают, на все крючки души застегивают. Говорят, конечно, много, шумят, да всё это пустой, наигранный шум, и не свои слова люди говорят, а чужие на разные лады повторяют. И ведь знают, что чужие, свои-то в себе глушат, а повторяют, и сил не имеют остановиться, раскрыться. Вот так и с Марком было.

Тогда, Остапу, Марк правду сказал. О происшествии на прииске Холодном и в пограничных селах ни слова в газетах не было написано. Массовый исход людей с родной земли молчанием окутали. Но за этим молчанием многое происходило. ОГПУ всё дело ловко повернуло так, что во всем, мол, повинны партийные и советские органы, которые не доглядели, проморгали, давали поблажки классовому врагу. Вавилов же не хотел напрасных поношений принять, винил во всем ОГПУ, писал в Москву доклады, в которых чекистские перегибы раскрывал, требовал присылки комиссии для расследования, наказания Доринаса и Южного требовал.

В то время, когда напряжение в Хабаровске высшей точки достигло, Марк возвращался из своей неудачной поездки. На Сахалин его Вавилов послал, а с острова Южный бесцеремонно выставил.

Океан наваливался на землю тяжелыми, словно от лени растолстевшими волнами. Нескончаемый серой полосой тянется дальневосточный берег русской земли; даже сопки по берегу, даже скалы, головы из океана поднявшие, не оживляют безрадостного однообразия этой земли.

Небольшой корабль каботажного плавания, совершающий рейсы между Сахалином и Владивостоком, держался близко к берегу; перелезши через одну волну, он лез на другую, и так без конца — волна за волной. Когда на берегу показывались строения, корабль давал протяжный гудок, поворачивал к пристани, приваливался к ней боком. Приняв грузы и пассажиров, он уходил от берега и опять упрямо лез через волны — от одной волны к другой, от одной к другой.

Марк слонялся по палубе и чувствовал себя так, словно заключили его в клетку, и нет из нее выхода. Когда-то в московском зоопарке он долго стоял у клетки тигра и думал, что беспрерывно двигаясь взад-вперед, взад-вперед, тигр старается подавить тоску неволи, владеющую им. Вот так теперь и он: ходил взад-вперед по палубе, смотрел на других пассажиров, озирал темный неприветливый океан, даже отвечал на вопросы, когда обращались к нему, даже угощал матросов папиросами, а сам при всем этом в своих чувствах и мыслях был очень далеко; а где далеко — сказать не мог бы. Просто было ему и муторно, и тоскливо, и нерадостно, как, может быть, тому тигру, у клетки которого в московском зоопарке он когда-то стоял.

На мостике появился капитан. Он всматривался в ту сторону, где как будто ничего нет, а только океан, тяжко вздыхающий и волнами играющий. Далеко-далеко, у самого горизонта, висело расплывчатое черное пятно, на него-то он и смотрел. Марк стоял под мостиком и слышал, как капитан сказал кому-то, скорее всего рулевому:

«От берега держи. Идет, зараза!»

Повернули в сторону открытых вод, отдалялись от берега. Капитан, как видно, боялся, что в бурю океан может его посудину, как скорлупу ореха, на прибрежные скалы выкинуть. И без того мутный день стал вовсе мрачным. Пассажиры расползлись по каютам, каждый по-своему бурю переносил. У Марка была крошечная каюта, скорее щель корабельная. По соседству какие-то моряки плыли, на этих буря не действовала — как заложили преферансную пульку на Сахалине, так неотрывно и разыгрывали ее.

Бури бывают длинные и короткие — эта была короткой. Потешился старый океан часа два, и хватит! Пассажиры снова на палубе.

Стоя у борта, Марк скользил взглядом по берегу. Ничего привлекательного, но он стоял долго, смотрел неотрывно, словно серость и однообразие береговой полосы каким-то образом были увязаны с его душевным миром — таким же серым, однообразным и вмещающимся всего лишь в одно понятие: одиночество.

События прииска Холодного тогда еще не были для Марка прошлым — отблеск таежного пожара лег на его мир, по-новому осветил его. Убийства, исход, Лена и Остап с их страшной решимостью — в этом он не видел начала и не видел конца. Большим, чем всё это, было то, что человек, определенного лица не имеющий — вселичный человек — восстал, и этим мгновенно отменил безусловный абсолют их общей правды.

Перед грозной весомостью этого, всё остальное казалось мелким, обычным, не заслуживающим внимания. Газеты ни словом не обмолвились о таежном исходе вселичного человека от тирании их правды, но весть о нем всё равно широко разошлась. Многие люди думают о происшедшем, но от живого, подлинного понимания таежной ночи они отгораживаются междуведомственным спором, не хотят, а может быть, и боятся осмыслить исход вселичного человека во всем его грандиозном смысле. Доринас обвиняет партийные организации — давали, мол, поблажки классовому врагу. Вавилов пробудился от апатии и отражает атаки Доринаса, клянет ОГПУ за перегибы, злоупотребления. Трепещет от страха Баенко. Скорее всего падет не Доринас, а Вавилов, но, Боже мой, как всё это ничтожно перед лицом страшной первичности того факта, что человек взбунтовался, отверг их правду и отверг их самих.