Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Уберите его!» — приказал Остап, как будто мертвый директор мешал ему видеть вдаль. Кто-то перерезал веревку. Мертвый с мягким стуком упал на землю.

Сильный конь всё дальше уносил Марка. Вокруг легли нежные розоватые блики. Они крепли, разгорались. И небо приняло розоватый оттенок. Конь взбежал на сопку. Высокий огненный столб вдали. Сердце Марка билось гулко и часто. Он торопил коня. Не знал, что он будет делать на прииске, кого он там встретит, но перед ним стояло бледное лицо Лены. Что бы ни ждало его на пути к ней, он не повернет коня, не замедлит его бега.

Небо над тайгой стало совсем красным, накаленным. На прииске пожар. И там — Лена. Об Остапе как-то не думалось. Тайга должна была вот-вот кончиться, начнется открытое приисковое пространство, там уже близко. Но вдруг резкий, взрывной крик:

«Стой!»

И густая, свирепая матерщина. Марк руку в карман за револьвером, да поздно. Какие-то люди обхватили его с обеих сторон, рванули с седла, вдавили лицом в снег. Он сопротивлялся, напавшие закрутили ему руки назад, связали, рывком поставили его на землю.

«Гад здоровый», — хрипел один из них. — «Чуть было руку не вывихнул».

Приставив к его груди ствол охотничьего ружья, он толкал Марка. Марк отступал спиной вперед, уперся в шершавый ствол дерева. Нападавших трое. Бородатые. По виду колхозники. Они обшарили его карманы. Вынули револьвер, бумажник.

Но что это, игра света или Марк вправду смеется? Он стоял, прикасаясь связанными за спиной руками к холодному дереву, от отблеска пожара лицо почти медное и на нем странная улыбка. Вглядевшись в него, один бородач всхлипнул от ярости:

«Ты чего смеешься, гадина! Думаешь, что веревка порвется, как мы тебя подвесим?»

Яростное всхлипывание бородача не уменьшило полыхания улыбки на лице Марка; стала она еще более вызывающей, еще более откровенной. Другой бородач раскрыл бумажник. Из него выпала круглая брошь, упала в снег. Он поднял ее, рассмотрел.

«Ишь, цацки с собой возит», — сказал он.

Вынул небольшую книжечку. Отблески пожара достигали их. С трудом читал на обложке: «Билет… члена… Ве-Ка-Пе-Бе».

«Да сразу было видно, что за птица!» — крикнул тот, что направлял в грудь Марка ствол ружья. — «Коммунист. Коммунист, я тебя спрашиваю?» — грозно ощерился он.

Марк не отвечал, только наклонил голову, признавая: коммунист.

«Пальто кожаное, револьвер в кармане, да еще смеется. Пришить его, гада несознательного», — свирепо всхлипывал бородач.

Взметнувшиеся вдалеке языки огня совсем ярко осветили Маркове лицо, и бородач вовсе зашелся от ярости.

«Смеется! Получай же, сволочь!»

Приклад упал на голову, Марк медленно осел, у корневища на снегу затих.

Очнулся и застонал. Казалось, что он всего один миг был в беспамятстве, а кругом него всё переменилось. Развязан. Нет корявых ветвей, стало чистым небо и ничто его полыхающего пожарного лика не искажает. Над ним теперь было знакомое женское лицо.

«Что?» — спросил Марк и умолк. Его полуживое сознание имело в себе ответ на все вопросы, которые в нем были в тот момент. Небо, похожее на огневое море — пожар; женское лицо — Лена; люди кругом — враги. Лена стирала ладонью кровь с его виска, а он отводил ее руку, и всё никак не мог решить, что ему нужно делать, хотя знал, что есть у него какое-то важное и неотложное дело. В стороне кто-то говорил:

«Они хотели порешить его, уже веревку на дерево закидывали, да тут я приехал. Взял на седло и привез». Потом голос Остапа: «Голова пробита?»

«Не знаю. Шапка могла спасти», — сказал первый. Марк сел. Для этого надо было очень хорошо, крепко помнить, что есть у него неотложное дело, мысль об этой неотложности во все мускулы вогнать, и только тогда можно оторваться от земли и сесть, предоставляя всему вокруг колебаться, двоиться, кружиться в каком-то тошнотворном хороводе. Он сидел, ожидал, пока всё вокруг остановится, примет привычные очертания. Лена продолжала стирать с его лица кровь и ее голос шелестел над его ухом:

«Марк, я так рада, что ты уцелел».

Мир перестал вращаться, сознание прояснилось, и вместе с прояснением сознания на лицо вернулась та улыбка, за которую его ударили прикладом по голове. Она пришла сама собой, независимо от воли Марка, и имей мы силу понять ее, она многое нам могла бы объяснить. Он уже понимал всё, что произошло. Остап, Лена — там, по другую сторону баррикады, на которую жизнь поставила его в детстве и сказала ему: защищай от тех, что с другой стороны. Ни горечи, ни сожаления в тот миг в его душе не было, это — битва, это — сама жизнь, и Марк знал одно единственное место в этой битве-жизни — то, на каком он стоял.

Подошел Остап. Обвел Марк глазами людей, толпившихся вокруг, заметил — вооружение пестрое, люди пестрые, и Остап вожаком среди них. Расклеил склеенные кровью губы и хрипло спросил:

«Вы как, расстреливать меня будете, или вешать?»

Остап наклонился, заглянул ему в глаза:

«Не смейся, Марк, не ко времени это. Товарищи мы твои».

«Врешь, Остап, не товарищи мы. Мои товарищи от вашей руки на прииске погибли».

«Ранин твой товарищ?» — спросил Остап.

«И Ранин мой товарищ», — сказал Марк.

«Он злодей и другие злодеи, которые нынче ответ дают», — сказал Остап.

«Не вам их судить», — сказал Марк.

«Перестань, Марк!» — крикнула Лена.

Марк отмахнулся от нее и сказал:

«Вы никуда не уйдете. Мы вас из-под земли выкопаем и ответить заставим».

«Я всегда знала, что ты… жестоким можешь быть. Как тогда, с Костей Пряхиным», — сказала Лена.

«Костя честно дрался, а вы? Трусы и подлецы! Восстали! Сколько вас, чтобы восставать, и что вы можете изменить?»

«Нас немало. Много нас», — сказал Остап. — «Мы и уходим потому, что ничего изменить не можем». Он отвернулся от Марка.

«Много!» — Марк словно плевался словами. — «Уходите? Мы найдем вас. Пример! Да о вас ни одной строчки в газетах написано не будет и никто вашего примера не узнает. Поймаетесь и заплатите за всё. Тогда это будет уже другой пример».

«И чего вы с ним цацкаетесь», — сказал кто-то тонким и сверлящим голосом. — «Пришить, и дело с концом».

Остап опять наклонился над Марком, запустил руку в его волосы и приподнял голову. Что-то понял.

«Ловчишь, Марк?» — вдруг весело спросил он. — «Ты хочешь от самого себя с нашей помощью избавиться? Думаешь — пусть контрики меня прикончат. Был коммунист Марк, и нет коммуниста Марка. Можно сказать, всю жизнь одной стежкой прошел, слава ему за это. А то ведь… А то ведь внутри у тебя уже поднимается кое-что, и коммунист вовсе не уверен, что стежка его правильная. Не уверен, а в глаза правде боится поглядеть. Это я сразу в тебе почувствовал, когда мы ночью разговор вели».

«Не тебе… не тебе судить об этом, Остап», — сказал Марк, но страшная его улыбка сползла с лица, исчезла.