Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Петя, родной мой!»

Марк опустил голову на подушку. Это тихое восклицание опять больно ударило его. Он чувствовал близость женского тела — покорного, напоенного лаской — и все-таки был совсем один. И женщина эта, обнимающая его и даже во сне тревожная, одна. А голубой свет, комната с открытым окном, в которое глядится наползающий туман, жаркая и какая-то болезненная ласка Марии, стоящая на грани страдания, — всё это обман. Рассеется с первыми проблесками дня. Увидит Мария, что с нею не тот, чье имя она произносила страстным шепотом, и, может быть, завтрашний день покажется ей еще более горьким и ненужным, чем день вчерашний.

Иллюзия возникла как-то незаметно. Завладела ими обоими. Может быть, они принесли ее с собой с морского берега, кто может сказать, как возникают и где возникают такие самообманы? С пристани они пришли в маленькую комнату Марии. Профессор ушел, пригласил Марка ночевать у него. Привезли и оставили у подъезда два тяжелых чемодана. Марк принес их наверх. Мария была с маленьким сыном за занавеской. Слышался плеск воды. Протестующе плакал ребенок. Потом он успокоился. Она вынесла его — смешного, мокрого. Ловко вытерла полотенцем, закутала в простыню.

Потом, когда маленький Петька уже спал, они в мягкой полутьме пили чай. Марк видел лицо Марии — печальное и растерянное. Она скупо бросала тяжелые, безрадостные слова. Жизнь, обещавшая вначале так много, оказалась вдруг пустой и ненужной. Она и совсем была бы ненужной, эта жизнь, если бы большой Петр не оставил после себя маленького Петра. Теперь ее переводят, она больше не увидит острова. Может быть, там не было и нет Петра, но она привыкла к мысли, что он там, близко от нее и сына. Останется у нее только маленький, для которого надо жить. И больше ничего. В двадцать пять лет — и больше ничего.

Вот в этот миг Марк и впал в самообман. В тоске Марии была его Колибри. Нет, он мог бы и не думать так, но ему хотелось думать: «Это — Колибри». Тоскующая и печальная птичка, которой обломали крылья. Подошел он к ней и положил руки на ее плечи. Почувствовал — сильная, напряженная дрожь прошлась под пальцами. Голова запрокинулась назад. Робкая, где-то у глаз рождающаяся улыбка появилась на запрокинутом лице. Она окрепла, раздвинула плотно сжатые губы, обнажила ровный ряд зубов. Потом разлилась по лицу горячей, всё смывающей волной. Он поднял ее на руки, понес. Она не противилась, жадно целовала его. Они принадлежали друг другу. Встретились лишь в этот день, но принадлежали друг другу. Тут жестокие моралисты могут заговорить. Встретившись лишь в этот день, они принадлежали друг другу. Когда радость близости и страдание сплелись вместе, как сквозь сон услышал Марк почти безумный вскрик Марии:

«Петя, родной мой!»

Колибри улетела. Марку стало стыдно и нехорошо, а Мария уснула и крепко прижималась к нему своим разгоряченным телом. Это был обман, Марк хотел его. Поддаваясь ему — «это — Колибри» — он все-таки знал, что это обман. О том, что обман может захватить и Марию, не думал. Он захватил, но поверила она в него сильнее, чем мог поверить Марк. В тревожной любви, она была с Петром, с ее Петром. Боль долгой разлуки, не удовлетворенная страсть молодого тела — требовательного и жадного — всё это излилось из нее вскриком:

«Петя, родной мой!»

«А что будет завтра?» — думал Марк. «Завтра она увидит, что нет Петра, а кто-то другой украл то, что ему не принадлежит, воровски овладел ею и ушел, чтобы разметать память о такой ночи на всех перекрестках дорог. Поймет ли она, простит ли?».

Завозился в своей кровати маленький. Марк осторожно отвел оплетающие его руки, поднялся, склонился над ним. Малыш торопливо чмокал губами, начинал уже кривить их в досаде, готовился заплакать. Марк повернул его на другой бок. Стараясь не шуметь, оделся. Под голубым абажуром он оставил записку. Писал в ней, что он украл не принадлежащее ему, но счастлив и благодарен. Писал, что оба они одиноки, и если она согласится соединить их одиночество, то он постарается быть хорошим отцом маленькому Петьке. Писал, что она знает, где его найти, и он будет ждать ее.

На рассвете он сел в поезд, покидающий Владивосток.

На другой день утром Марк стоял перед Вавиловым и, наклонив подбородок, упрямо твердил:

«Нет, я не могу так скоро уехать. Личные дела требуют, чтобы я пробыл здесь еще две недели. По крайней мере, две недели».

Он доложил Вавилову о сахалинской поездке, но секретарь крайкома был теперь занят другим. Он приказал Марку сдать дела и ехать в Москву. Нет, Марк не мог уехать так скоро, как этого требовал Вавилов.

«Две недели», — вскрикнул Вавилов. «Да за две недели, дорогой мой, они из тебя отбивную котлету сделают. Или ты не знаешь, как выглядит снятие с работы секретаря крайкома? Не знаешь, что бывает с теми его сотрудниками, которые остаются на месте и не заручились благоволением нового начальства?»

Пока Марк находился в поездке, окончательно выяснилось, что Вавилова отзывают из дальнего края. Влиятельные друзья в Москве защитили его от слишком уж суровой кары, и его переводили «овец пасти», как он мрачно сказал Марку при встрече. Когда Марк вернулся, Вавилов не столько был озабочен своей судьбой, сколько судьбой своих помощников, которые могли в будущем заплатить горькую плату за сотрудничество с ним. Некоторых из них уже отправили из края. Уехал Синицын. Теперь нужно было удалить и Марка. Вавилов извлек старый запрос о Марке из Москвы — его тогда предполагали назначить работать в центральный аппарат. Когда этот запрос был сделан, Вавилов отверг его, но теперь он хотел им воспользоваться, чтобы перекинуть Марка в Москву.

«Ты понимаешь, что возможность покинуть край висит на волоске», — сказал Вавилов. «Мой преемник может решить, что ты нужен здесь, и сообщит об этом в Москву. Можешь быть уверен, что там не пожелают отказать новому секретарю крайкома — без Сурова в Москве как-нибудь обойдутся. Останешься ты тогда тут, начнется ошельмование старого руководства, то есть меня, а так как меня здесь уже не будет, то начнут вытрясать душу из тех, кто мне помогал».

«Всё это я понимаю», — сказал Марк. — «После вашего отъезда начнется раскрытие ваших преступлений. А так как преступлений, надеюсь, найдено не будет, то их придумает Доринас. И ответственность за них ляжет на шестистепенных работников, таких как я. Я всё это понимаю».

«Понимаешь и упираешься», — сказал Вавилов. Он заговорил сухо, официально: «Так вот что, товарищ Суров. Пока я еще секретарь крайкома. Я не знаю, о каких личных делах ты говоришь, не спрашиваю о них, но в порядке партийной дисциплины предлагаю тебе покинуть край и отправиться в Москву в распоряжение отдела кадров ЦК. Для устройства личных дел разрешаю остаться на одну неделю. Но через неделю — выехать. Понятно?»