Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Прости, ты мне далекое время напомнил», — сказал он. — «Показалось, что ты всё еще тот же. Вот, даже по голове хотел погладить. Небось обиделся бы? Сколько же тебе лет, Марк? У меня было твое дело, да я не посмотрел. Ты для меня всё еще тот Марк, который слушал меня, забывая закрывать рот. С тех пор меня никто так хорошо не слушал».

«Мне двадцать шесть», — сказал Марк. — «И хоть людей такого возраста по голове не гладят, я так рад встретить вас, что не обижусь, если погладите. Пожалуйста, Виктор Емельянович, погладьте».

Марк наклонился, и Виктор Емельянович, очень радостно смеясь, действительно погладил его по голове.

«Но как же так? — спросил Марк, выпрямляясь. — Почему вы — Волков?»

«Ах, Марк, что такое имена? Тогда чужую фамилию носил и теперь не свою. Порастеряли мы свои имена в подполье, да с тех пор и не можем их найти. Помнишь, как у поэта сказано? Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена! Россию мы, скорее всего, не возвеличили, а имена р а с т е р я л и».

«Я всё думал о вас, спрашивал, но никто Пересветова не знает», — сказал Марк.

«Не удивительно! Но что же мы стоим, сядем. В ногах, как говорится, правды нет. Садись, Марк! Вот папиросы, кури, а я буду дым вдыхать. Ты ведь помнишь, я был отчаянный курильщик, а теперь, брат, врачи воспретили. Я, может быть, и не покорился бы, но моя старуха в заговоре с ними. Впрочем, знаешь что, я на радостях выкурю папиросу. Чего ты смеешься? Думаешь, небось, что я тут потихоньку все-таки покуриваю? Правда, бывает. У тебя нет способа табачный запах отбивать? Прихожу домой, и первое дело — дыхни! Это жена требует».

Он усадил Марка на диван, придвинул для себя стул. Старик всё хотел знать, а Марк, начав рассказывать, увлекся, разгорячился. Виктор Емельянович был единственный человек, которому всё, без утайки, можно сказать — поймет. Марк говорил об угле в Когоче, о Большом Городе, о Сахалине, Южном, Остапе, Лене, о свободных колхозниках, которых водят на работу под охраной.

Когда он умолк, Виктор Емельянович в упор спросил его:

«Скажи, Марк, скажи, положа руку на сердце, что ты думаешь обо всем этом? Поколебался в вере?»

Марк молчал, нужных слов не находил. Старый учитель терпеливо ждал, и он заговорил:

«На ваш вопрос или совсем не надо отвечать или отвечать всё, до конца», — сказал он очень тихо. — «Верю ли я? Не знаю! Скорее всего, верю. Если потеряю веру, чем же жить буду? Верю, но вижу — много зла кругом. Неразумного, ненужного зла. Вот этого не приемлю. Раньше думал: лес рубят — щепки летят. А теперь вижу — щепок столько, что от коммунистического леса ничего не остается. Из щепок не построишь. Не всё приемлю, во многом сомневаюсь, была даже мысль уйти из партии и на свободе подумать, как нам от зла, из нас самих прущего, защититься».

Виктор Емельянович выслушал Марка, потом забегал вокруг стола. Бледное худое лицо с маленькой жидкой бородкой покрылось пятнами гнева, он что-то шептал, взмахивал руками и было видно, что возбужден до крайности. Остановив бег, он на плечо Марка крепко оперся. Заговорил нервно, быстро, повышенно:

«Понимаю тебя, Марк, может быть, лучше понимаю, чем ты сам себя. Ничего тебе сейчас не скажу, ни слова, но понимаю. Пожалуй, вот только что. Мысль об уходе из партии выбрось! Задави ее безжалостно! Если такие, как ты, будут уходить, то ведь одни мерзавцы, трусы и безвольные дураки останутся. Те не уйдут, будь уверен. Рад, что ты такой же, каким я тебя узнал и полюбил. Очень рад! Я ведь, Марк, виноват перед тобой. Оставил тебя тогда, а не имел права оставить. Часто думал о тебе, хотел в Москву тебя вывезти, учить, но ничего не сделал. Я по заграницам, Марк, все те годы таскался, а потом, вернувшись, узнал, что ты был в Москве, учился и попал в дебри Уссурийского края. Так ведь, кажется, Арсеньев книгу путешествий назвал? Так что, виноват, признаю и прошу у тебя прощения. И в том виноват, что не писал тебе. Думал, что ты теперь совсем другой — что я тебе скажу? Несказанно рад, что ты не другой, а всё такой же. А теперь я тебя поведу представлять Авелю Сафроновичу. Ему лишнего не говори — не потому, что опасно, а просто не стоит. Не разрушай мир призраков, в который он себя поместил».

Пришли в роскошно обставленную приемную и через нее в кабинет. Стены в нем затянуты тисненой кожей. Встретил их полный человек с белыми волосами, лежащими на голове красивой копной. Енукидзе. Большие, добрые глаза. Крупный нос с горбинкой. Широкий, вместительный лоб. Он протянул Марку холеную руку.

«В нашем монастыре молодежь не прививается, но если вам придется здесь по душе, я буду рад», — сказал он приятным голосом. Он говорил с заметным акцентом.

Представление Марка носило ритуальный характер. Как бы ни мал был пост, на который приглашали сотрудника, новичок обязательно должен был быть представлен Енукидзе.

«Марк Тимофеевич приглашен нами для работы в качестве референта», — докладывал Виктор Емельянович. — «До этого он работал на Дальнем Востоке. По общему мнению, работал хорошо».

«Прекрасно, прекрасно», — сказал Енукидзе. — «Нам не хватает работников, знающих низовую работу. Очень хорошо, что вы имеете школу практической работы по организации власти на местах».

«Если бы я рассказал тебе, как выглядит эта власть на местах, тебе стало бы тошно», — грубо подумал Марк, всматриваясь в холеное лицо Енукидзе.

Обычай был соблюден, они могли уйти. Виктор Емельянович вел Марка из комнаты в комнату, знакомил с сотрудниками. Марк не удержался, спросил:

«Что за чудо? В ваших канцеляриях собран женский цветник. Что ни женщина, то красавица. Откуда сие?»

Виктор Емельянович засмеялся, хлопнул его по плечу:

«Я знал», — сказал он, — «что ты это заметишь. Возраст способствует подобной наблюдательности. Ты верно подметил: у нас работают красивые женщины. В Москве шутят по этому поводу. Говорят, что Енукидзе создал гарем. Но ты этому не верь. Енукидзе нуждается в гареме, как я в моем туберкулезе. Хочу предупредить тебя — успеха у этих красивых женщин ты иметь не будешь. Все они живут под таким строгим надзором первого отдела, что легкие мысли в их красивых головках не угнездятся. Ни одна любовная история не потрясла этих стен. Замуж выходят, но помимо этого — помилуй Бог!»

Они шли по коридору, когда в нем возникло торопливое движение. Откуда-то появилось с десяток охранников. За спиной Марк услышал мягкий звук шагов по ковру. Виктор Емельянович взял его за локоть, отстранил к стене. Прямо на них надвигалась толпа людей. Впереди шел Сталин. Шел так, словно здесь только он один. Марку стало не по себе, когда коричневые глаза на миг остановились на нем. Это продолжалось только миг, глаза Сталина уже отбросили его. Сталин сунул Виктору Емельяновичу руку для пожатия и своим гортанным голосом, плохо выговаривая русские слова, сказал: