Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Подойди сюда, Марк», — позвал он. — «Посмотри на улицу. На ней ответ на твои слова».

Марк стал рядом с ним у окна. Ничего особенного на улице не происходило. Виктор Емельянович молча показал пальцем на одинокого человека, шагающего по мостовой среди автомобилей, по виду рабочего. Человек толкал перед собой детскую коляску с поленьями дров.

«Вот идет диктатор. А слуги обгоняют диктатора на автомобилях», — сказал Виктор Емельянович.

Облаченный в старую потрепанную куртку и в замасленную фуражку, человек с дровами был сгорблен. Его лица не было видно, да это и не нужно — у него обязательно печальное и утомленное лицо. Виктор Емельянович говорил тихо, с трудом:

«Жизнь, Марк, беспрерывно оголяет ложь или пустоту слов. Мы говорим: страна рабочих и крестьян. Но вот, ты видишь. Рабочий остался таким же, каким всегда был — маленький человек во власти больших сил, ломающих его жизнь. Ничего от присутствия звонких лозунгов не меняется. Вот и ты, Марк по привычке хотел бы спрятаться за лозунг о диктатуре пролетариата, а увидев пролетария, подумал, что нелепо поддаваться гипнозу слов. Правда ведь, Марк, ты подумал об этом?»

Рабочий с коляской уже исчез за углом, а они всё еще стояли у окна. Казалось бы, что особенного в появлении этого человека с дровами в детской коляске, но через него они видели многое, что так трудно выразить в словах. Марк попрощался и уехал.

Каждый день был теперь для него испытанием его человеческих свойств. Если бы он мог найти убежище в спасительной покорности, в нерассуждающем приятии всего происходящего, жизнь могла бы стать для него легкой и бездумной. Но он не мог, как не мог этого Виктор Емельянович и многие другие. Он шел своим путем, но всё меньше оставалось в нем веры, что путь этот куда-нибудь ведет. Он чувствовал так, словно все люди, всем народом, переваливаются через пороги зла, оставляя на каждом таком пороге бесчисленные жертвы. Да, Марк еще был готов верить, что общее счастье может быть выведено из несчастий множества отдельных людей, но он уже думал: мы так возлюбили неизвестные будущие поколения, что готовы раздавить живущих людей. Он всё еще готов был согласиться, что суровый закон необходимости многое оправдывает, но теперь думал, что необходимость спорное понятие. Он хотел видеть в людях, ведущих страну, делателей революции, но всё яснее видел в них смердяковых. Волна смердяковщины грозила всё вокруг смыть, исказить облик того дела, которому был отдан и Марк. Из всего этого — загадочного, смутного, до конца не додуманного — вытекала накаленная, не затихающая тревога, в которой он мог признаваться только Виктору Емельяновичу.

В одно осеннее утро эта тревога была в нем особенно острой. Поднялся он рано, почувствовал себя ненужным, брошенным. Матери с ним не было — поехала к брату Ивану и там задержалась. Иван женился, сынишка теперь у него, и тетка Вера будет долго над ним кудахтать, откладывая возвращение в Москву. Марку было очень одиноко. Знакомых много, а одинок. Позвонил у двери шофер, заезжающий за ним утром, Марк вышел, сказал, что на работу не поедет. В это утро он всё делал неохотно, замедленно. Почему-то вернулась мысль о Павлике Морозове, и он уже не мог подавить ее. За несколько дней до этого, ему пришлось составлять проект постановления о сооружении Павлику памятника. Из секретариата Сталина принесли папку с бумагами, относящимися к этому грустному делу. На папке секретарь Сталина, Крёбышев, размашисто и небрежно написал о необходимости вынести решение о памятнике. Марк брился и обрезался. Обрезался как раз, когда думал о Крёбышеве. Чекистом от него разит за семь верст. Бритоголов, всегда нахмурен, не говорит, а цедит слова сквозь зубы. В уме Марк уже давно дал ему кличку Впомотк. Она возникла, когда сотрудник из секретного отдела показал ему ходатайства приговоренных к смерти. Даже на этих документах Крёбышев не мог обойтись без сокращений. «В пом. отк.» — в помиловании отказать. Отсюда и прозвище, данное ему Марком. Впомотк — голос Сталина. На этот раз он требовал: памятник Павлику Морозову. Марк читал бумаги в папке. Большеглазый мальчик был убит крестьянами его села. Но это финал. К нему пролегает длинная и путаная дорога. Отец Павлика был председателем сельсовета. Помогал крестьянам прятать хлеб от государственных поборов. Прикрывал людей от беды. Павлик обо всем доносил. Был суд. Марк передернулся от отвращения, читая заявление Павлика. В нем были и такие слова: «Как ленинский пионер, я заявляю, что мой отец — враг народа. Каждого, кто против Сталина, надо убивать». Отца расстреляли, расстреляли и нескольких других крестьян. Оставшиеся отомстили. Собственная бабушка привела Павлика в лес, и там его убили. Марку было не по себе от всех этих документов. Ему было жалко большеглазого мальчика, отравленного страшной ложью. «Каждого, кто против Сталина, надо убивать». Что еще знал Павлик? Несчастный маленький предатель и отцеубийца! Его можно и нужно жалеть, но памятник… От злого ума памятник. Нельзя возвеличивать отцеубийство. Но его возвеличивают, и Марк сам составил проект решения о памятнике. Павликово время. Скульптор уже высекает из камня худого и несчастного мальчика. Что он думает о нем? Может быть то, что и Марк: Павлик — новина. Страшная. Отмена всего привычного. Усвоение простейшего: «Каждого, кто против Сталина, надо убивать».

Марк оделся, взялся за пальто, и тут только сообразил, что он не знает, куда он пойдет. Нынче день его рождения, придут телеграммы от матери, братьев, сестры. Но это вечером, а впереди целый день. Захотелось побывать у Виктора Емельяновича — он в подмосковном санатории. Подождав еще немного, позвонил по телефону в Кремль. Попросил секретаршу в приемной Енукидзе испросить для него разрешение не быть нынче на службе. Сказал, что у него день рождения, что собирается он навестить Виктора Емельяновича. Енукидзе через секретаршу передал поздравление, сказал, что Марк может на службе не быть.

Захотелось все-таки хоть как-нибудь отметить день рождения. Протелефонировал нескольким знакомым, пригласил побывать у него вечером. Зашел к соседке — в отсутствие матери она вела его хозяйство — сказал, что будут гости. Хотел вызвать машину из кремлевского гаража, но передумал. Шофер в такой машине не только шофер. Через два часа таксомотор привез его в санаторий.

С Виктором Емельяновичем отправились они гулять. Потемневшая от осенней непогоды сосновая роща, по которой они шли, была полна спокойной грусти. Деревья-великаны, мокрые и печальные. Невысокое хмурое небо над головой. Оно клубилось туманом дождевых туч.

«Я не люблю осени», — сказал Виктор Емельянович. — «Она напоминает о смерти».