Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Мне писание автобиографии всегда давалось с трудом», — продолжала она. — «Как только дохожу до социального происхождения, так и спотыкаюсь. Можно даже сказать, что всю свою сознательную жизнь я спотыкаюсь о собственное социальное происхождение».

Какая-то новая мысль мелькнула на ее лице, улыбка пропала:

«А знаете, Марк Тимофеевич…»

«Называйте меня Марк. Неловко ведь, я вас буду называть Галиной, а вы меня — по имени и отчеству. Называйте Марк».

«Хорошо, буду называть вас Марк. Мне кажется, что и право на это у меня есть. Вам сегодня двадцать семь лет, а мне двадцать восемь с изрядным хвостиком. В бабушки вам гожусь. Но я не об этом. Я хотела сказать, что уже видела вас».

Марк старался вспомнить, где она могла его видеть, но на ум ничего не приходило.

«Не представляю», — сказал он. — «Где?»

«Это не было обыкновенной встречей», — сказала Галина. — «Там было много людей. Припомните: Зеленая трава, вдруг покрасневшая от крови. Страшный крик людей. Женщины, от ужаса закрывающие глаза. Потом тишина, такая же, или еще более страшная, чем крик. Глупый голос в репродукторе, повторяющий: „Спокойно! Спокойно!“ Припоминаете?»

Память отбросила Марка назад, к теплому августовскому дню. В тот день солнце было щедрым на ласку. Переполненные трамваи и автобусы вереницей тянулись за Москву. Туда же стремился поток автомобилей.

На огромном поле собрались сотни тысяч людей. Трибуны для почетных гостей. В центре — возвышение. Простое деревянное возвышение, украшенное цветами. Цветы навалены горой — белые, розовые, красные. Трибуны отделены цепью людей в белых кителях с малиновыми петлицами. На трибуне Сталин.

Праздник авиации.

Группами появлялись самолеты. Совершив свои падения и взлеты, они исчезали вдали, а их место в небе уже занимали новые.

К трибуне подкатила открытая машина. В ней юные девушки. Стояли во весь рост. Затянуты в синие комбинезоны, перепоясаны ремнями. На головах — тугие летные шлемы. Их привезли представить Сталину. Диктор объявил — юные парашютистки совершат затяжной прыжок с шести тысяч метров. Посвятили свой прыжок товарищу Сталину. Парашюты откроются автоматически.

Марк неподалеку от трибуны, девушки хорошо ему видны. На лицах волнение. Какой-то человек представлял их Сталину, называл их имена. Сталин кивал головой, что-то говорил им, указывая рукой на небо. Может быть, спрашивал — не боятся ли? У парашютисток цветы. Они полетят с ними в воздух, выше облаков. Цветы им дал Сталин.

Одна из юных прыгунь по-особенному притягивала к себе взгляд Марка. Круглолицая, совсем юная, она смотрела вокруг большими карими глазами. Крепкое загорелое лицо полыхало улыбкой. Но и сознание важности всего происходящего было на нем. Марку показалось, что перед ним Лена его студенческих лет. Кареглазая скользнула взглядом по нему, и он улыбнулся ей. Выдернула из букета белый цветок и бросила в его сторону. Перехватил какой-то толстяк, театрально прижавший обе руки к груди. Автомобиль унес девушек к площадкам, откуда взлетают машины. Вскоре низко над полем пролетел краснокрылый самолет. Он ушел ввысь.

Диктор сообщал высоту самолета. Тысяча, две тысячи, четыре тысячи метров. Приказы самолету и парашютисткам давались с земли, повторялись репродукторами для людей на поле. Резкий голос говорил: Набирать высоту… Набирать высоту… Потом объявил: «Шесть тысяч метров. Перейти в положение первое… Положение второе… Парашютисткам приготовиться… Парашютисткам приготовиться…»

Повелительный мужской голос, громко рвущийся из радиорепродукторов, вселял тревогу, заставлял людей до боли в глазах всматриваться в голубую бесконечность неба. Вот он громко сказал:

«Прыжок».

И потом, через мгновение:

«Парашютистки в воздухе. Парашюты автоматически раскроются близко от земли. Просим публику не пугаться».

Голос вел счет в обратном порядке. «Шесть тысяч, пять тысяч, четыре… Парашютистки снабжены кислородными приборами… Две тысячи…»

Неожиданно все увидели — пять черных точек несутся к земле. На поле тишина, какой до этого не было. Люди молчали, приковавшись глазами к приближающимся черным комкам. Марк перевел глаза на возвышение. Сталин стоял, всматриваясь в небо; в руке подрагивала дымящая трубка. «Парашютистки приземлятся у трибуны», — сказал репродуктор. Уже были видны падающие девушки. Но почему не открываются парашюты. Падающие поворачиваются то вверх, то вниз головой, вращаются. Но почему не открываются парашюты!

«Довольно!» — раздался истерический голос какой-то женщины.

«Довольно!» — крикнули тысячи голосов. А может быть, не крикнули, но грохот этого слова нарастал и в Марке. Сталин стоял. Прыжок в его честь. Но почему не открываются парашюты. Почему не открываются пара… Отчаянный, протяжный вопль. Девушки упали. Парашюты не раскрылись.

Когда комки девичьих тел упали на поле, Марк закрыл глаза. Потом он побежал к той, что упала невдалеке. Опустился на колени в лужу крови. Залитый кровью, забрызганный мозгами сверток. Марк приподнял его. Под ним букет цветов. Подбежали люди, унесли разбившуюся. Сотни тысяч людей на поле. И такая страшная, такая полная тишина, сменившая крик ужаса. Марк ушел с поля, ни разу не оглянулся.

«В этот момент ваши глаза были страшными», — сказала Галина.

«Может быть. Я плохо соображал, что происходит. Напугался очень», — признался Марк.

Галина внимательно посмотрела на него.

«Не думаю», — протянула она. — «Кое-кто действительно напугался, но вы — нет. Вы побежали к погибшей, а в это время один человек, выронив трубку, падал с возвышения, катился по лестнице и на его лице было столько страха, что… мне было противно это видеть. Нечего говорить, что я находилась там для наблюдения, поэтому может быть и заметила больше, чем все вы. Среди разбившихся девушек была одна моя знакомая. Дочь профессора консерватории. Это она бросила вам цветок, но кто-то перехватил его, и у вас на лице появилось разочарование. Видите, Марк, как много мы видим, замечаем, наблюдаем».

«Вы говорите о той кареглазой, что стояла в автомобиле позади других?» — спросил он.

«Да. Бедная Лена. Такая ужасная смерть».

«Лена? Ее звали Лена?» — спросил пораженный Марк. — «Сколько совпадений! Я знал одну Лену, это было давно. У той были такие же глаза — карие, большие, смелые. Потом, позже она очень изменилась».

Гости пришли один за другим. Что о них сказать и нужно ли говорить? Случайные люди, повстречавшиеся Марку на случайном перекрестке его дороги. Марк для них был тем, что в Москве называлось кремлевским работником. Они знали, что не такая он большая спица в кремлевской колеснице, да думали, что неизвестно во что он через несколько лет может превратиться. Что общего могло быть у Марка со всеми ими, и зачем он их позвал! Скорее всего, он и сам не мог бы этого объяснить, сказал бы, что очень уж ему одиноко. Друзей у него не было, а знакомств работа давала много, вот и позвал он их, а когда пришли, уже жалел, что позвал: чужие люди. Рыбин, директор крупного издательства. Глазами круглыми, как тот хомяк, он всех озирал, и Марк думал, что он среди присутствующих того единственного ищет, кого нужно специально бояться. Привез свою гитару, гитарист же он превосходный и это в нем больше всего ценится. Грачев, большой специалист и энтузиаст свиноводства, сам на борова смахивающий. Марку доводилось читать его доклады, в которых он очень ловко шельмовал свое начальство. Потом еще Маров. По другим понятиям человек очень даже нужный, большим кремлевским хозяйством заведует, а зачем он Марку? Еще человек был бы интересный, а то — червь земной, который всё время свою маленькую головку приподнятой держит, чтобы не проворонить высокому начальству услужить. Трое тут не названных — люди того же сорта: высокопоставленные службисты, Марку вовсе чужие.