Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Конечно правда! Ты же знаешь, Семен, что у нашего Корнея завидное постоянство характера. Десять лет назад он сказал, что ему сорок и с тех пор крепко стоит на этом».

Гости поначалу встретили братьев Марка с некоторой сдержанностью. Семен торопливо сунул каждому руку, забился в дальний угол, а Корней, весело посмеиваясь, сам представлялся.

«О, да вы совсем молодой!» — сказала Галина, когда Корней склонился перед ней. — «Я читала о ваших похождениях и думала, что вы человек уже солидный, в возрасте и обязательно с ревматизмом».

Корней смеялся и задерживал в своей ладони небольшую руку Галины.

«Уверяю вас, не о всех моих похождениях вам приходилось читать», — сказал он. — «Были и такие, о которых не принято писать. Что же касается солидности, то она у меня имеется. Ну, хоть в некотором количестве. Ревматизмом же, к сожалению, не могу похвастаться».

Корней был создан для того, чтобы в таком подвыпившем обществе быть несомненным и неоспоримым центром — он еще не потерял счастливой способности веселиться. Прошло совсем мало времени, а он уже завладел общим вниманием. Протанцевал с Галиной самый последний европейский танец. Потом изобразил, как танцуют узбеки, среди которых он провел несколько лет. Натянутость и настороженность, бывшие до прихода братьев Марка, исчезли, все стали веселы, а Корней блистал, острословил, охотно пил и нисколько не хмелел. Улучив момент, он вызвал Марка в прихожую и тут спросил, кто такая Галина Сергеевна.

«Тебе она нравится?» — ответил вопросом Марк.

«Еще бы! На миллион одна. Но если у тебя с ней роман, так ты скажи, мешать я не люблю».

«Нет, у меня ничего с ней нет. Но только ты имей в виду, что она прислана для наблюдения».

Лицо Корнея залила краска удовольствия.

«Но ведь это чудесно, Марк!» Он пребольно хлопнул брата по плечу. «Мне еще не доводилось иметь теплых встреч наедине с такими таинственными незнакомками. В порядке мести чекистам, Марк, отнимем у них хоть на одну ночь их царевну. Идет?»

«Действуй», — согласился Марк. — «Посмотрим, что ты теперь за герой в кавалерийской атаке».

Корней окончательно разошелся. От его рассказов все покатывались от хохота. Он был неутомим. Он был галантен. Он чудесно говорил о том, как это хорошо, что Бог не оставил мужчин в одиночестве и сотворил из ребра Адама Еву. Учил Грачева плясать казачка. Гитара Рыбина всё изобразить могла. Звал всех к себе, на туркестанскую окраину. Пел лирические песни, и вовсе это не плохо у него получалось. Пришел управдом — жильцы на шум жалуются, нельзя ли потише? Но Корней к тишине расположен не был, а тут еще вдобавок выяснилось, что управдом, хоть и не служил в первой конной, но на польском фронте был и по этому поводу нельзя было не выпить, а выпив и повторив, управдом о прочих жалующихся жильцах тут же забыл, и был Корнеем назначен виночерпием.

Лишь под утро опустела квартира. Корней отправился провожать седьмую гостью. Спасаясь от табачного дыма, запахов пищи, вина, людей только что бывших тут, Марк с Семеном распахнули окна в холодную ночь, а сами перешли в комнату тетки Веры. Тут зажгли ночничек-лампу и сели у стола. Марк спросил брата так, как будто они уже давно ведут свой разговор:

«Что же дальше Семен? Ведь нельзя же так, без ответа!»

У Семена трепетал пустой рукав, засунутый в карман пиджака. Тихо и не сразу, он ответил:

«Не знаю. Потому и ушел с партийной работы, что не знаю. Может быть, сгорели. Может быть, испоганились сами и жизнь испоганили. В нас самих страшная слабина обнаружилась. Обессилели или исподличались — я не знаю. Не жди, Марк, от меня ответа. Ни от кого не жди!»

Телефон звонкую весть о себе подал. Это был Корней. Сказал, что Галина Сергеевна покинула его. Идет в гостиницу, пусть Семен приходит — комнату он на двоих возьмет. Марк представил себе разочарование Корнея, но мысль об этом не показалась забавной. Не успел отойти от телефона, снова звонок. Ночная телеграмма. Внятно и раздельно голос читал:

«Дорогой Марк, ухожу. Прощай и ищи. Любящий Пересветов».

«Что такое?» — крикнул Марк в трубку. — «Что это значит?»

Тот же голос сказал, что в телеграмме больше ничего нет. Предложил повторить текст. Добавил, что телеграмма будет доставлена утром. Марк положил трубку. Чувствовал — тревога во всем теле напряжением отозвалась. Вызвал санаторий, в котором нынче был. Оттуда долго выспрашивали — кто звонит, что нужно. Решив, что Марку можно сказать, человек на другом конце провода обрушил на него страшное, непереносимое:

«Товарищ Волков повесился. Час назад обнаружили».

Семен вышел в коридор. Марк стоял, спиной в стену вжимаясь. Бешено закушенная губа. Капелька крови в уголке рта. Выдавил из себя, кривя губы:

«Пересветов повесился».

«Тихо, Марк, тихо, дорогой», — шептал Семен. Он протянул руку, стер кровь с губ Марка. Ему показалось, что младший брат озирается вокруг в поисках матери, нужна она ему сейчас, как никто другой.

«Корней говорит, что тетка Вера скоро приедет. Писала она ему», — сказал Семен. Он не знал, что ему нужно говорить, делать.

Марк оторвался от стены, тяжело пошел в комнату. Легли вдвоем на широкой материной кровати. Семен своей единственной рукой обнял младшего брата. Слышал — дрожью он полон. Тетива туго натянутая.

Рыжий конь играл сухими, сильными ногами. Ровная гладкая улица, припорошенная снегом. Хорошо бы рвануться по ней в бешеном беге! Но привык он покоряться. Пока недвижим на его крупе всадник, не наклонится вперед и не сожмет шенкелями-коленями горячие его бока, будет рыжий идти шагом и только взмахами головы да нервным похрапыванием требовать: «Отпусти повод! Дай обогнать ветер!»

Всадник на рыжем коне усмехался. Коню и ему не нужны человеческие слова, чтобы понимать друг друга. Есть язык движений, которым всё можно выразить — силу, радость жизни, зов здорового тела, требующего свободы, порыва, бешеного бега.

На рыжем коне — Иван Суров. Коричневый полушубок. Серая шапка. Спокойные, широко поставленные, серые глаза. Некрасивое, навечно обветренное лицо с крупным носом, крупным ртом.

Вслед — другой всадник. Этот на маленьком сером коньке. Чтобы поспеть, всё время трусит рысцой. Широкоскул, одет в солдатскую шинель. За плечами винтовка. Круглое лицо с косыми, нерусскими, глазами.

Свернули в боковую улицу. Снежные сугробы здесь еще выше, тишина маленького городка еще ощутимее.

В самом конце улицы — небольшой домик. Вход через кухню. Жаркая-прежаркая печь. Бледно-зеленые ростки комнатных цветов. Ласковый дух свежеиспечённого хлеба. Привычно, обыкновенно, нетревожно. А между тем, дом заполнен тревогой. Она — от старой Суровой. Тетка Вера совсем старенькой стала. Поуменьшилась в росте. Лицо пожелтело, выдубилось; добрыми и чистыми морщинками покрылось. Вековечные конопушки вовсе заметными стали. А так, во всем другом — тетка Вера. Поглядишь — не ошибешься.