Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Одна она в доме была. Иван со своей школой в зимние лагеря вышел, молодую жену с новорожденным увез, а ее оставили: трудным ей было бы барачное житье. Собиралась она ехать в Москву, к Марку — совсем ведь он один — да тут страшное ей в глаза глянуло, и теперь она Ивана ждала, чтоб вместе им это страшное встретить.

Ожидая сына, тетка Вера тревогой так была полна, что даже не замечала, что волосы из-под платка выбились и на глаза падают. Откидывала она их; опять, в который уже раз! очки в стальной оправе, от Тимофея оставшиеся и береженные ею, к глазам подносила и перечитывала немногие слова в письме и на конверте. Письмо от неизвестных людей из Москвы, долго ходило, пока дошло, а в нем горчайшая весть: Марка увезли, квартиру опечатали.

Сняла платок, распустила волосы — густая волна до пояса, но темных волос совсем не осталось — белые. Привычно собрала их в жгут, потом ушла в маленькую боковую комнатку, в которой всё отдавало ее чистой старостью. Портреты сыновей на столике. На стене портрет, писанный художником — Тимофей. Но на себя мало похож — фотографии после него не осталось, а малевал сельский художник по памяти и Корнеевым указаниям. В углу — икона с лампадой.

Здесь тетка Вера на колени опустилась. Широко крестилась. Долго молитву шептала. Откуда-то кот появился, начал тереться у ее ног, мурлыкать, но она не замечала. Подняла лицо к иконе, освещенной дрожащим огоньком лампады. Навстречу глядел печальный лик Богородицы. Тетка Вера была чем-то похожа на ту, что на иконе излучает вечную скорбь о Распятом. «За сына прошу», — шептала. «Спаси и помилуй». Ей казалось, что лик на иконе живой. Огонек лампады давал ему жизнь. Мать Распятого и старая мать Суровых были заполнены одной скорбью. О сыне скорбь.

За окном топот. Рыжий конь, сдержанный сильной рукой, осел на задние копыта, про тестующе захрапел.

Когда мать вышла из своей комнатки, Иван уже стоял у стола. Не сняв полушубка, читал письмо.

«Ваня, что же это с Марком?»— спросила она. Иван дважды перечитал письмо, только потом ответил. «Сволочи!» — тихо проговорил он. Стояли молча, мать и сын. Он — огромный, богатырски сложенный, она — маленькая, похожая на монахиню. Мать, поглядев в налитые яростью глаза сына, заплакала.

«Не плачьте, мама!» — сказал Иван. «Может быть ничего страшного и не приключилось».

«Что нам делать-то? Где теперь Марк?». Мать требовательно смотрела на Ивана.

«Арестовали Марка. Чистка началась. Кирова в Ленинграде убили», — угрюмо проговорил он.

«Так не Марк же убил!»

Мать говорила строго, а Иван не знал, что ей сказать. Из всех братьев Суровых, он был наиболее однолинейный человек. В том смысле однолинейный, что вся его жизнь в армии проходила, и он этой жизни был предан до крайности, до полного отгораживания от всякой другой. Он повторял жизненный путь Корнея, но у него не было веселости старшего брата. Придя в армию по комсомольской мобилизации шестнадцатилетним подростком, он всего себя, без остатка, отдал военному делу. Стал начальником той низовой военной школы, которую сам когда-то кончил. На военной низовке для него не было ничего такого, в чем бы он сомневался, но перед размахом большой жизни он терялся, старался отгородиться от нее своим маленьким делом, а когда эта жизнь врывалась, становился угрюмым, малословным и очень недоверчивым. Марка арестовали, это и для Ивана удар, а он не знал, как принять этот удар, как отвести его и что сказать матери. Сказал в том стиле, в каком они в трудных случаях всегда с нею говорили:

«Ты, тетка Вера, не горюй. Нас, ваших сынов, мама, целый взвод, мы Марка атакой отобьем». (Это от старого — если тетка Вера, то ты, если мама, то вы).

«Сколько там вас осталось!» — с дрожью в голосе сказала она. «Сколько было, а теперь…»

Она уже поняла, что Иван, как и сама она, не знает, что им делать. Что-то прошептав, пошла в кухню. Здесь уже был боец, трусивший за Иваном на сером коньке. Он весело кивал головой, улыбался. Заметив тревогу на ее лице, улыбаться перестал.

«Абдулла, Марка в тюрьму взяли», — сказала ему тетка Вера.

Абдулла младшего Сурова не знал, но к тетке Вере относился очень нежно и услышав о ее горе, помрачнел.

«Ай, ай!» — сказал он, прищелкивая языком. «Какой беда, какой нехороший человек стал! Зачем Марка в тюрьму, почему в тюрьму?»

Круглое раскосое лицо молодого татарина стало очень сердитым.

«Голубчик, поезжай на станцию, узнай, когда будет поезд на Москву», — попросила его тетка Вера.

Иван хотел было сказать, что в Москву ей ехать не надо, ничего она там сделать не сможет, а нужно действовать через Корнея, Семена, через политотдел дивизии. Нужно писать в Москву, требовать расследования. Посмотрев в лицо тетки Веры, Иван ничего этого не сказал: та уже всё для себя решила, он это по ней видел.

А в это время Марк шагал по одиночной тюремной камере. Пять шагов от зарешеченного окна к двери, пять шагов от двери к окну. Если пройти тысячу раз от окна к двери и тысячу раз от двери к окну, будет полдень. Похудевший, осунувшийся, он упорно считал шаги, словно их счетом прогонял от себя то страшное, что просилось в его душу. Но страшное не исчезало, шло за ним.

Раз, два…

«Это конец, Марк. Ты боишься? А не лучше ли вот так, ничего не решив?»

Три…

«Кто ты теперь, Марк? Всё тот же твердокаменный?»

«Нет, я другой. Я не знаю, кто я, но я — другой».

Четыре…

«Другой? Но это не мешало тебе быть в Кремле. Ты молчал, подумаешь, какой герой — молчал! Не верил, но не бросил партийный билет им в лицо. Ты трус, Марк!»

Пять…

«Я не знаю, ничего не знаю. Может быть трус, но как я мог быть храбрым, когда нет того, для чего нужно быть храбрым?»

Поворот.

«Что же дальше, Марк?»

«Я не знаю».

Марк приостанавливался, и его лицо вдруг начинало заполняться улыбкой — такой же, как когда-то на прииске Холодном. «Проще вот так: был коммунист Марк Суров, и нет коммуниста Марка Сурова», — шептал он. «Я хочу жить, но ведь это необязательно. Был коммунист и…» Марк задумался. Кто же сказал ему это? Да, это сказал Остап. Наперед угадал, что он будет так думать. Был коммунист Марк Суров, и нет его.

Николаев выстрелил в Кирова. Сергей Миронович в быту не был праведником. Многие товарищи по партии должны были защищать от него своих молодых жен. Нет, не был он праведником, и может быть, его убийство было ему в наказание. А может быть, и другое. Сталину нужен выстрел в Кирова для страшного рикошета. Выстрел прозвучал.

Рикошет ударит или ударил. Чекистская машина завертится на полный ход. Эти мысли искрами проносились в марковом сознании. Но поверх всего этого — прочно и несокрушимо — стояло: — Кто ты теперь, Марк? И он, обороняясь от этого, отстранял его, вновь и вновь повторяя и вслух, и в мыслях: