Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Я не знаю! Ничего не знаю!»

Тут мы бег нашего сказа опять приостановим, чтобы вокруг одного затруднения поразмыслить. Надо же было случиться, что Россия — страна добрая, с народом человеколюбивым, правдоискательским — стала вдруг жертвой какой-то исторической несуразности. Может быть, и правда, что революция в суровском селе была не вполне того вида, какой революциям надлежит иметь. В других местах, особенно в городах, где дело вели люди образованные и точно знающие, как делать революцию, она ярче была, кровью густо окрасилась. Не исключено, однако, что сельская революция, о которой мы рассказывали, как раз и была такой, к какой Россия издавна готовилась — милосердной и доброй, к переменам направленной, а к жестоким расправам — нет. Но, как каждому понятно, суровское село, хоть и большое оно, не могло дать направление всей российской революции, само должно было от милосердия к жестокой гражданской войне перейти и ко всем другим бедам, что с нею и после нее на людей пали. Получилось как-то так, что в борьбе за новое, революция, как шерстью звериной, средневековой жестокостью обросла. Можно не быть монархистом и все-таки сказать, что не следовало царя и его малых детей убивать — без нужды, по злобе великой то убийство было. Можно не быть беспочвенным мечтателем, а всё же верить, что нельзя создавать жестокое и легкое отношение к человеческой жизни. А вышло почему-то так, что революция, из порыва к доброму вытекшая, средневековую жестокость развила до размеров прямо-таки адских. Так называемые органы безопасности большой опасностью всей жизни стали. Малюта Скуратов полчища своих учеников в наше время послал, и полчища те, революцией к жизни призванные, начали его дело творить и множить. Может быть, и можно было бы об этом легче говорить, если бы в прошлое всё это отошло, но ведь нет, в настоящее черное лиходейство вмонтировано и в будущее нацелено. Повременно притихают опасные органы, но свое дело они делают и будут делать потому, что революция смертоубийству старт дала и, может быть, только другая революция его остановить может.

Профессиональные мундирные убийцы живут среди людей, яко волки средь овец. Палачи были всегда, но то были отдельные исполнители закона, а тут ведь палачей целая рать, а настоящих, прочных законов нет. Повсюду всякие уполномоченные смерти, следователи коварные и жестокие, судьи беззаконные, и все эти малюты хлопочут над тем, чтоб людей истреблять, их жизни ломать, в страхе держать. Бродят типы мундирно-чекистские среди людей хороших, а хорошие люди сами от себя за поговорку прячутся: не тронь… оно и не воняет. Воняет, да еще как! Десятилетия народной жизни завоняло.

Но для нашего сказа не это, общее, важно, а другое: откуда берется чекист и что он за тварь? Народ наш всей своей историей и всем своим богоданным характером от него далек, как же мог он породить этого выродка кровавого?

Конечно, правда — не к чему от нее закрываться — что полчища палаческие, Малютино дело размножившие, не только из русских людей состояли и состоят — всякая интернациональная сволочь русскую кровь с великой охотой проливала — но ведь и русские от этого страшного в стороне не стояли, свою долю внесли. Скажут — в семье не без урода, да ведь это не ответ потому, что вопрос так и стоит: как случилось, что уроду тому чекистскому, выродку кровавому, дадено людскую кровь лить?

Нет у нас ответа на этот вопрос — его не одному человеку, а всему народу искать. И не могло быть ответа у Марка и у всех тех бесчисленных людей, что, как и он, измеряли тюремные камеры своими шагами.

Судьба людская чаще всего из крутых виражей состоит, прямые дороги ей не любы, но человек, в очередной вираж судьбой введенный, не сразу замечает, что новый лёт ему дан. Так было и с Марком. Думал он о многом, но о тюрьме для него самого мысли в нем не было. Знал, что разбухает тюремная империя, но о себе в связи с нею не помышлял. Всё еще в своем отечестве, в своем доме и в своем деле себя ощущал.

Меньше всего мог бы он думать о тюрьме в тот зимний день, когда для него это началось. Утром, в обычное время, за ним заехал автомобиль. Москва была завалена сугробами, прикрыта ясным небом, приукрашена. Зимняя Москва издавна полюбилась Марку. Летом — город, как город. Пыльные деревья на бульварах, дома запущенные, пешеходы торопливые. А зимой всё меняется. Запущенность домов снегом скрадывается, исчезает с центральных улиц стандартный вид всех прочих городов, и каким-то образом настоящая Москва начинает проглядывать. С тех пор, как ее стали переделывать, она становилась просто городом, каких на свете много. Зимой же она в единственную, ни на какие другие города непохожую, Москву превращается. Старинные дома, втиснутые меж коробками новых зданий, а то и вовсе задвинутые на задние дворы, вдруг видимыми становятся. Немногие сохранившиеся церкви, даже будучи в глухих переулках, начинают казаться очень важной частью ансамбля. При особенной удаче, человеку посчастливится увидеть то, что с обликом Москвы по-особенному связано. Вдруг прокатит самый настоящий лихач — тогда еще они, хоть и в малом числе, водились. Санки крошечные. Кучер старорежимный в синем армяке и с большой шапкой на голове. В санях, под медвежьей полостью, какой-нибудь ответственный товарищ, который еще не потерял вкуса и знает, что нет ничего лучше, как на живом коне автомобиль обогнать.

Так было и в то утро. Ехали они по Большой Дмитровке, когда рядом с автомобильным окном появилась лошадиная голова. Ноздри расширенные. Грива взлетает, волнуется. Глаз, кровью налитый, на автомобиль скошен. Марк попросил шофера дать коню обогнать их — все-таки это очень хорошо, если живой конь обгоняет подвижную, но мертвую машину! В санях за спиной кучера сидел человек, прижимающий к боку портфель. Марку он помахал рукой, знать, и он радовался, что живое обгоняет мертвое.

Ничего еще не подозревая, Марк пришел к Спасским воротам. Охрана знала в лицо кремлевских сотрудников, но ритуал проверки соблюдался самым строгим образом. На этот раз охранник не взял постоянного пропуска Марка, а предложил ему зайти в бюро. Там ждали многие другие сотрудники. Через полчаса им разрешили идти по своим местам. На третьем этаже охрана стояла вдоль всего коридора. Приходящих служащих она направляла в зал заседаний. Сюда вошел Енукидзе — мрачный, натянутый. Сухо сказал, что убит Киров. Сталин выехал в Ленинград. Подумал, и молча ушел из зала. Все начали расходиться, почти не говорили меж собой. Направляясь к своей комнате, Марк заметил вдалеке Ежова. Ежов дошел до конца коридора и скрылся за железной решеткой секретного отдела. К нему начали вызывать сотрудников. Возвращались, прятали глаза, таились. Некоторые сразу уходили.