Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Утром его опять увели. И вернули, как и в первый раз, ночью. Теперь он вошел на своих ногах, но в каком виде! Одежда превратилась в лохмотья. Он нес сапоги в руках. На босых ногах следы ожогов. Перед Марком уже не бравый, с хорошей выправкой командир, каким он вошел сюда два дня тому назад, а истерзанный мученик. Долго молчал. Марк помог ему обмотать ноги полотенцем, подал кружку с водой. Выпив воду, несчастный выдавил из себя.

«Я подписал».

«Что вы подписали?»

«Я подписал всё, что они хотели. Пусть меня расстреливают, но я подписал, хоть там ни слова правды».

Его провели через духовку. Комната. Изнутри стены из листового железа. Было трудно дышать. Жарче и жарче. Прыгал по раскаленному полу, зверем выл. Кожа сапог жгла ноги. На ходу снял сапоги, но тогда стало еще хуже. Потерял сознание. Пришел в себя. Из отверстий в потолке била вода. Как только открыл глаза и приподнялся, вода перестала бить. Опять всё жарче и жарче. Прыжки по горячему полу в облаках пара.

Что же удивительного в том, что он согласился подписать.

Ночью щелкнул замок, дверь раскрылась.

«Суров!» — негромко сказали за ней. «Выходите без вещей!»

Дрожь потрясла Марка. Ночью могут выводить только… Но из-за спины охранника выглянул Шаров, и у Марка отлегло. Шли по коридору.

«Я сегодня главный дежурный», — сказал Шаров. «Захотелось поговорить с тобой».

Их выпустили из тюрьмы в примыкающий служебный коридор. Шаров повернул в комнату. В ней кровать для дежурного, несколько телефонных аппаратов на столике.

«Я, собственно, не знаю, зачем взял тебя из камеры. Мы так давно разошлись, что и говорить как будто не о чем».

Шаров растягивал слова и смотрел на Марка, выжидая. Но Марк молчал. Шаров ведь прав — им не о чем говорить.

«Разве вот что», — вспомнил Шаров. «Тут мой ужин. Ешь, если хочешь».

Поставил перед Марком поднос, прикрытый салфеткой. Марк сказал, чтоб хоть что-нибудь сказать:

«Мне довелось как-то слышать, что вы оказались в этой… профессии».

Шаров внимательно прислушивался, даже голову наклонил в его сторону, но Марк больше ничего не сказал. Тогда он снял салфетку с подноса.

«Ешь. Или кушайте, Суров. Я назвал вас по старой памяти на ты, но старое не в счет. А вы, Суров, изволите презрение питать к этой профессии, как вы сказали?»

Марк смотрел на поднос с едой. Сёмга была похожа на кровоточащую рану. Есть совсем не хотелось. Шаров ждал его ответа.

«Я помню», — сказал Марк, — «что вы увлекались философией, готовились к педагоги ческой работе. Но, конечно, от партийной мобилизации не уйдешь».

Шаров опустился в кресло, и Марк подумал, что у всех чекистов какое-то особое умение сидеть распущенно. Не сидят, а полулежат.

«Вы серьезно, Суров, верите, что люди приходят сюда по партийной мобилизации?», — спросил он. «Не хотят, а их гонят? Может быть, даже верите в легенду, что есть чекисты, не стреляющие в человечьи затылки? Ерунда всё это! Нет чекиста, который не расстреливал бы — тут участие в расстрелах для всех сверху донизу обязательно. Круговая порука. И никого сюда силком работать не посылают — не требуется. В очереди стоят и просят дать им почетную чекистскую работу, отбоя нет от желающих. Дело у нас хоть и мокрое, но не пыльное. Но что же вы не едите? Я не думаю, что при нашем тюремном пайке вы потеряли аппетит».

Он вынул из ящика стола наполовину опорожненную бутылку водки. «Придется возбудить ваш аппетит», — сказал он. Принес из соседней комнаты два чайных стакана, разлил в них. Вышло по полстакана. Шаров выпил свою долю и вдруг мгновенно изменился. До синевы побледнел и теперь смотрел на Марка не холодными глазами, как раньше, а горячими, ненавидящими.

«Итак», — сказал он, — «твоя очередь пришла. Нормально, закономерно, неизбежно. Ты что-то насчет философии сказал». Он опять перешел на ты. «Философия, конечно, нужна. Вот, хоть для того, чтобы обосновать необходимость шлепнуть тебя и всякого другого, кто в эту ситуацию попал».

«Это можно сделать и без философии», — тихо сказал Марк. «Без философии даже легче».

«Что ты в этом понимаешь?» — вызывающе сказал Шаров. «Будь живы эти старые придурки, Кант и Гегель, они служили бы у нас. Если бы, конечно, какой-нибудь неосведомленный в философии чекист не ликвидировал их преждевременно. Критика чистого разума должна где-то кончаться. Вот она и кончается здесь, логически кончается в НКВД. Дальше ни критики, ни чистого разума нет».

Марку было очень трудно с Шаровым.

«Если бы и то и другое кончалось, то вы не взяли бы меня из камеры, Шаров», — сказал он.

Шаров подумал, чуть-чуть потеплел в лице.

«Ты всегда был хитрым в споре, Марк», — сказал он. «Но не обманывайся. Взял я тебя потому, что скучно, а не потому, что во мне человеколюбие говорит. К тому же ты можешь внезапно исчезнуть, даже наверняка исчезнешь, поэтому наш разговор как бы прощание. Из одного гнезда, а встретились, и говорить не о чем. А ведь помнишь, как студентами мы надрывались в спорах о том, что надо человеку. Собственно, и учились мы только для того, чтобы узнать это. Мечтали. Ох, дураки! В силу Спинозы верили. Подай мне теперь этого Спинозу, и он подпишет признание, что замышлял покушение на Сталина… У меня, видишь ли, невеста Спинозой увлекалась».

«У вас есть невеста?» — спросил Марк. Об этом было легче говорить.

«Была. Была и нет. Студентка с философского. Нина. Как и у нас, мозги у нее были взвихрены этими старыми дурнями, написавшими толстые книги о скоте, именуемом человеком. Мой уход в НКВД не вмещался в ее философские категории, и Нина не смирилась с ним».

«Вы разошлись?» — спросил Марк, чтобы удержать его в этой теме.

Косая гримаса на лице Шарова.

«Да», — сказал он, — «если только слово разошлись тут подходит. Так ты, не будешь пить?» Не дожидаясь ответа, выпил и другой стакан. Опять страшно, до синевы, побледнел и, уставившись горячими, ненавидящими глазами в лицо Марку, заговорил:

«Видишь ли, ты в таком положении, что я могу тебе всё рассказать. С собой унесешь, по дороге не потеряешь».

Марк содрогался от слов Шарова, так как он понимал их грозный смысл, но молчал. Что мог он сказать? А тот продолжал:

«Нина была тоненькая, ласковая и добрая. Хочешь посмотреть?»

Вынул из бумажника фотографию. Белокурая девушка с веселыми глазами. Мягкие черты лица. Должно быть, действительно ласковая и добрая. Шаров продолжал рассказывать:

«Когда я попал в это святое учреждение, то вырядился в форму и вместе с тогдашним моим начальником, Прикумовым, к Нине явился. Думал поразить ее своим великолепием. А она, увидев меня, без долгих раздумий сказала: „Я, говорит, перестала уважать тебя с этой минуты, когда узнала, что ты — чекист. Если нет уважения, то нет и любви“. Тут Прикумов вмешался, стал говорить ей о том, что работа чекиста — почетная, сам Сталин и все члены Политбюро почетными чекистами являются. Она слушала-слушала, а потом говорит…»