Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Шаров слил остатки водки в один стакан, допил.

«Впрочем», — сказал он, — «я может быть и не повторю тебе то, что она сказала. Это совершенно на нее не похоже. Нежная, добрая, ни одного грубого слова. А тут… Тут она хотела избавиться от нас, да ведь мы не такие, что от нас можно избавиться. Я начинающим был, а Прикумов уже стреляным чекистом. Впрочем, лучше сказать много стрелявшим чекистом был. Стреляным он позже стал. Ну, и конечно, отвержение нас Ниной его в ярость привело, но он еще помнил, что она моя невеста и пытался объяснить ей, какие мы на самом деле герои и мученики идеи. Нина не смирялась. После того, как она исчерпала все свои силы, выгоняя нас вон, она сказала… Знаешь, что она сказала? „Пошли отсюда вон, говорит, вы не люди, а в…“ У Нины, воздушной и чистой Нины, увлекающейся Спинозой, и такое слово! Кстати, она не была точной в произношении и ударение у нее пришлось на букву я, что потом особенно возмущало Прикумова. Когда мы уходили, он матерился и всё больше упирал на то, что Нина даже не может правильно слово произнести, а смеет пользоваться им».

Шаров замолчал и вперил в Марка тяжелый взгляд.

«Постой, откуда ты знаешь о Нине? Почему спрашиваешь?»

«Вы сами начали рассказывать», — сказал Марк.

Шаров подумал и продолжал:

«Ну, всё равно, слушай. Ни тебе в пользу, ни мне во вред. Прикумов арестовал Нину и единолично вел следствие. Нина умерла. И Прикумов умер. Следователем по его делу был я… Чего ты подхватился?»

«Я хочу уйти», — сказал Марк, задыхаясь.

«Иди», — равнодушно согласился Шаров. «Говорить нам не о чем. Вот, если твое дело передадут мне, тогда поговорим».

Шаров нажал кнопку, появилась охрана.

«Ты, Шаров, закуси теперь», — сказал Марк и подвинул ему семгу. Семга была похожа на располосованную рану. «Закуси, Шаров. У Нины сердце вот такой раной было. Ты закуси им, Шаров. Очень полезно. Жри его!»

Шаров почернел в лице и сказал глухо, угрожающе:

«Иди пока я… по нечаянности чего-нибудь не сделал».

Когда вели назад, Марк торопился. Задыхался от отвращения. Но в то же время чувствовал, что тут больше, чем отвращение. Иван Шаров — горячий, искренний парень из рабочих, секретарь университетской комсомольской организации, когда-то философствующий Иван — теперь чекист. Не может не видеть своей подлости, мерзости, не хочет даже скрыть их. Марк ненавидел его в эту минуту — и ненавидел себя, потому что знал: из одного гнезда с Шаровым, и может быть тот более логичен в своей жизни, чем он, Марк Суров, вовсе заблудившийся.

На другой день в Лубянском чекистском вертепе можно было видеть старую Сурову. Добилась-таки она, что допустили ее сюда, в это греховное место.

По дороге в Москву она вовсе не плакала. Сидела себе в уголке, изредка что-то шептала, знать молилась. Рядом лежал узелок с провизией, Абдулла позаботился. Какой-то шутник вечером подсел в купе и, распространяя перегар водки, сказал ей:

«Люблю в дороге петь. Споем, бабушка, чтоб на сердце веселее стало».

Тетка Вера посмотрела на пьянчужку, ничего не ответила, но было в ее взгляде такое, что заставило того растерянно забормотать извинения, а потом и вовсе перейти в соседнее купе. Она опять опустила голову, да так и просидела до утра, когда поезд пришел в Москву.

Дома она с удивлением и страхом рассматривала две больших сургучных печати на двери. За спиной собрались соседки, жалостливо вздыхали. Тетку Веру и тут любили. Какая-то из них и письмо ей о судьбе Марка послала.

«Ну, Бог с ними!» — проговорила старая и повернулась к соседкам. Те заговорили на разные голоса. Успокаивали. Предсказывали скорое возвращение сына. Звали к себе.

Для тетки Веры начались трудные дни. Ее видели во множестве учреждений. Опираясь на палку, она долгими часами простаивала в очередях, но узнать о Марке не могла. В одних важных учреждениях часовые гнали ее прочь, в другие учреждения ей удавалось пройти, но там ей говорили, что она не туда пришла. С утра до вечера бродила она в поисках сына и не находила его, а тревога с каждым часом росла и всё чаще мать шептала:

«Не опоздать бы! Ах, не опоздать бы!»

Корней был в пути. Пять дней ему надо было ехать к Москве от того далекого места, где находился его штаб, да и не мог он, получив письмо матери и Ивана, выехать без разрешения. Но теперь он был в пути, Иван об этом на адрес соседей телеграмму матери прислал. Пришла телеграмма и от Семена, просит беречь себя. Легко сказать — беречь, а как беречь, когда мать не находит поскребыша?

Неугасимая тревога жгла старую. Готова она была бесконечно ждать, робко стоять у дверей, униженно кланяться барышням, которые сидят на пути к начальникам, только бы сказали ей, где Марк.

На лестнице в прокуратуре повстречала она широкоплечего человека с лицом, изрытым крупными оспинами. Когда-то, очень давно, приезжал он в степное село вместе с Корнеем — фронтовыми друзьями они были. Пили они тогда, гоняли на конях по хуторам навещать вдов и солдаток, да так, не протрезвившись, снова на фронт уехали. Человек признал старуху и выслушал ее рассказ о беде.

«У них не просто найти!» — сказал он. Они стояли у окна на площадке лестницы. «Прячут надежно. Но я думаю, что вы не там ходите. Надо на Лубянку идти, туда все дороги ведут».

«Была. Не пускают. Говорят, что не знают о Марке».

Мать с надеждой смотрела на рябого друга Корнея. Тихо сказала ему:

«Поможьте, ради Бога, товарищ, имячко ваше забыла, вы уж простите. Поможьте, прошу я вас. Ведь может погибнуть неразумный хлопчик».

Человек молча смотрел на мать, усмешка кривила его бритый рот.

«Хлопчику, кажется, уже за тридцать?» — спросил он.

«Да нет, всего-то двадцать шесть». Мать все-таки уменьшила Марков возраст на один год.

«Ну, не в этом дело, тетка Вера. Я готов помогать, да только сил у меня мало осталось. Разве вот что. Есть у меня старый друг, теперь он в больших чинах в органах. Позвоню-ка я ему».

Старый друг человека, встреченного теткой Верой, согласился принять ее. Пока она добиралась до Лубянки, высокий чекистский чин навел справки о Сурове и к ее приходу всё знал.

В те дни в том доме на Лубянке все были охвачены тревожным ожиданием. Убийство Кирова сулило великие перемены и те, которые в том доме жестокую службу несли, нос по ветру держали, чтоб не опоздать к переменам подстроиться. А они уже начались с возвеличения Ежова. Этого маленького человечка Сталин с огромными правами послал в тот дом на Лубянке. Всемогущий Ягода зашатался, и вся та шпана, что до этого подметки ему лизала, к Ежову быстренько перебегала. А высокопоставленный чекист, согласившийся тетку Веру выслушать, среди той шпаны не последнее место занимал.

Тетку Веру ввели в кабинет, на стул указали. За столом сидел полный, на ее взгляд совсем молодой человек в ловко пригнанной одежде со многими ромбами.