Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Прости нас, тетка Вера. Прости».

Старая увидела в лице или в глазах поскребыша что-то такое, что и ее напугало; заговорила строго, словно сыну урок давала.

«Замолчи Марк, не говори лишнего. Молчи, родной, молчи до времени. Ведь не впервой нам с тобой в тюрьме, с чего ж ты так напугался?»

Охранник принес матери оружие, которым она покушалась, палку ее, Корнеем собственноручно выструганную из вечного дерева. Мать оперлась на нее и, еще строже на сына взглянув, сказала:

«Увезу я тебя отсюда, Марк. Бог с ней, с Москвой этой. Осатанелость тут в людях, горя много. Увезу тебя».

Марк всё еще хотел сказать что-то такое, от чего всё вокруг зашаталось бы, так ему мать жалко было, но слов у него не было, и он погладил ее седую голову и сказал:

«Уедем, мама. Домой, в степь вернемся».

Тетка Вера по простоте своей точнейшим образом это выразила: осатанелость. Уже давно она зрела, давно возрастала, но тут ей дано было полным цветом распуститься и ужасным был тот цвет, не в Божьем саду возросший.

Марк страшными чувствами захлестнут был, и эту свою захлестнутость в родное село привез, куда они с матерью приехали. Тетка Вера боялась, когда сын становился каким-то отсутствующим. Был тут, с нею, а как бы и не было его. Жестокая тревога за сына бередила ее сердце. Подходила она к Марку, легонько гладила его по голове, робко глядела на него — обидеть боялась. Поднимал он чем-то отяжеленные глаза, силился понять, что нужно от него матери, потом брал ее руку и молча гладил, успокаивал. Заплачет старая мать от жалости.

«Глупая я, неученая», — скажет. «Не знаю как помочь тебе, только вижу — маешься ты».

Братья письма Марку присылали, не отвечал он. С утра до вечера из конца в конец комнаты ходил, и ночью не успокаивался. Бывало, в полночь подойдет мать к двери в переднюю комнату — в комнате этой сестра Таня Марка поселила — вглядится в темноту и увидит сына. У окна стоит. Часами так стоял и даже не слышал, как в соседней каморке тетка Вера начинала тихонько плакать. Совсем тихонько плакала, а на другой половине дома услышат, и метнется оттуда женская тень. Таня появится в материной каморке, а через минуту промелькнет опять и в темноте дальней комнаты разнесется ее шепот:

«Степа, милый, проснись!»

Татьянин муж, Степан, был районным техником. Намотавшись за день, спал он крепко, но Таня растолкает его, разбудит.

«Проснись, иди к Марку».

«Зачем?» — спросит Степан спросонья.

«Иди, иди! Опять Марк у окна стоит».

«Да дайте вы человеку стоять, где он хочет», — сердился Степан.

«Молчи, Степа, молчи», — шептала она, помогая ему застегнуть рубаху. «Иди поговори с ним о чем-нибудь. Понимаешь, мама плачет, а он стоит у окна и не слышит».

Степан входил к Марку, говорил ему:

«Не спится. Давай о чем-нибудь поговорим».

Марк отделялся от окна.

«Неужели не спится?» — спрашивал.

«Не спится», — вздыхал Степан. «Может блохи завелись, или клопы, надо будет посмотреть».

Марк тихонько смеялся.

«Иди спать, Степан. Я думаю, что блоха уже угомонилась».

«Нет!» — вздыхал Степан. «Опять пошлет».

Марк умолкал, а Степан очень скоро и успешно засыпал на его кровати.

Изредка Марк писал в толстой тетради. Те самые мысли, которыми он не мог овладеть, он на бумаге хотел выразить, да получалось совсем не то. Искал он точных, простых слов, а напишет, перечитает и с раздражением закроет тетрадь — не то написано, не то и не о том. «Не человек, а мелодрама», — зло подумает он о самом себе.

Улучит мать час, когда он уйдет, возьмет его тетрадь, позовет Таню и скажет:

«Почитай. Опять сегодня писал».

Та прочитает последнюю страницу, заново написанную братом:

«Где вы, серошинельные люди! В подвиге вашем и жертве вера горела. А теперь — не тьма ли кругом? И в этой тьме, мне хочется крикнуть страшным и одиноким голосом: Где вы, серошинельные отцы мои! Много ли осталось вас? Не вы ли заполняете концлагеря, гибнете на лесозаготовках? Не ваши ли головы разлетаются под пулями шаровых? И вот — великое безмолвие, страшная тьма. И я один. И зову: Где вы, серошинельные отцы мои?»

«Бог знает, что он пишет. Отцов поминает», — шептала мать. «Один у него отец, а тут как будто много их».

Татьяна, как и мать, была обожжена тревогой за брата. Видела, что нехорошо у того на душе. Словно бьется он жестоко с самим собой. Иногда сестра переходила в наступление.

«Сегодня в школе спектакль, а после спектакля — танцы под духовой оркестр. Весело будет», — скажет ему.

«Дай Бог!» — равнодушно откликнется он.

«Приходили звать тебя», — наступала Таня. «Пойдем, Марк».

«Ты со Степаном иди, я дома посижу». Таня из себя выходила:

«Я так и знала», — сердилась она. «Сидишь медведем, никуда не вытащить. Хоть бы в колхоз сходил, а то колхоз имени Тимофея Сурова, а сын Тимофея Сурова и носа туда не кажет. Пойдем на спектакль, Марк!»

«Спасибо, Таня, не пойду. Мне хорошо дома, когда ты меня не трогаешь. Иди с мужем, я с мамой побуду. А в колхоз я как-нибудь схожу».

Но однажды взволновался Марк. Степан сказал, что старую суровскую хату будут сносить. Много раз, всё больше темными вечерами, Марк ходил к их старой хате. Вокруг теперь был пустырь, соседние дома давно снесены, чистое место готовилось, а для чего то чистое место, еще решено не было. Степан, который разрушениями и постройками заведывал — разрушений больше, чем построек — суровскую хату, пока мог, берег, оттягивал снос.

«Дальше нельзя откладывать. Опять в райком вызывали», — сказал он Марку.

Утром Марк к обреченной хате пошел. День был морозный, лежал чистый снег, ветром давно не тревоженный. Каменной стены, что когда-то двор от улицы отгораживала, не сохранилось. Сумрачное место тут теперь было — пустое, нежилое. Их хата в мир дырами окон всматривалась — рамы давно исчезли. Семенова пристройка и та клетушка, в которой отец с матерью жили, не сохранились, от кузни куча ломаного кирпича-самана осталась, но сама хата всё еще стояла. Марк через дверную дыру в нее вошел. Снегу сюда намело. Потолок перекосился, да он и во времена его детства не был прямым. Огляделся он, и сердце в нем жалостью колыхнулось. Полуразваленная, нежилая хата, а какая близкая, дорогая и всё еще живая! Вот в том углу отец сидел, бороду раздувая, Евангелие читал. Там их огромная кровать была. В хатыне печь уцелела, на стенах и потолке лохмотья штукатурки. Пахло пылью, высушенной морозом, а Марку казалось, что в хате всё еще жилой дух держится.

Степан к хате наведался. Поговорив с Марком, он на своем вислоухом энергичном коне смотался в склад и привез то, что Марк у него просил. Марк сам взрывчатку под стены подложил и шнур зажег. Сизый огонек вспыхнул, задымился и побежал, а они стояли, ждали. Совсем глухой взрыв получился, словно тяжко вздохнула старая хата, жалуясь. Пыль поднялась, а когда она осела, не было хаты, а только куча мусора да потолочные балки, временем изъеденные. Марк зачем-то пожал Степану руку и, сгорбившись, пошел вдоль улицы, а Степан, рассыпая табак, крутил цыгарку, смотрел ему в спину и качал головой. Жалко ему было чудаковатого Марка, который с таким явным горем старую хату взорвал.