Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Марк!» — крикнул Степан. «Это ты?»

«Да не кричи так, ведь я совсем рядом», — откликнулась тень голосом Марка. «Неужели ты с утра тут стоишь?»

Марк говорил словно по-новому, Степану чуялась радость в его голосе.

«Нет, не с утра», — сказал Степан. «Вернулся домой, а тебя нет. Выехал встретить».

Марк совсем весело засмеялся, сказал:

«Выехал встретить? Правильнее будет сказать, что тебя выехали. Мою сестренку, на которой тебе выпало жениться, я ведь хорошо знаю. Впрочем, Корней уверял, что это не ты на ней женился, а она на тебе».

«Много знает твой Корней». Степану вовсе не хотелось об этом говорить, не к месту шутки. «Посмотри», — сказал он, — «волки подходят».

Фосфорические огоньки были совсем близко.

«Четвероногие волки, дорогой Степан, это ведь совсем не страшно, гораздо хуже двуногие», — сказал Марк, трогая коня.

Когда въехали в село, Марк похлопал Степана по плечу и очень бодро сказал:

«Человек, дорогой мой, живет, чтобы умереть. Сделает отведенные ему хорошие и плохие дела, и сыграет в ящик. Но перед тем, как покинуть земной путь, обязательно подумает: „А как же я жизнь-то мою прожил?“. И если умирает человек без стыда, значит, не плохой была его жизнь. Это самое главное, Степан, прожитой жизни не стыдиться».

Степан не вполне понимал.

«Непонятно ты говоришь», — сказал он. «Словно не твои слова, а подсказали их тебе».

«Правда, не мои слова. Подсказали мне их сегодня».

«Кто?»

Марк засмеялся, ничего не ответил.

У ворот дома темнели две женские фигуры. Мать и сестра.

«Глупые вы мои, хорошие вы мои!» — сказал Марк, обнимая их.

В этот вечер, оставшись с матерью, он сказал ей:

«Ты, тетка Вера, всегда хотела, чтобы я тут в школе учителем был. Завтра поеду в Ставрополь, и если разрешат, то будет по-твоему. Но бедно жить будем, мама, очень бедно».

Тетка Вера обрадовалась.

«Это ничего, сынок, что бедно», — сказала она. «Суровы всегда бедными были, а радостью их Господь не обделял. Бедные люди добрее, а те, что начальствуют — сам знаешь».

Марк побывал в Ставрополе, оттуда запрос в Москву сделали и после долгих проволочек просьбу его удовлетворили. Учебный год уже подходил к концу, когда он в школу в своем родном селе пришел. Вошел он в класс, почувствовал тепло и любопытство детских глаз, и вдруг подумал, что его это место, другого ему и не надо. Сказал:

«Здравствуйте, друзья мои».

Дети звонко, дружно ответили:

«Здравствуйте, товарищ Суров».

«Здравствуйте, Марк Тимофеич», — пропищала девочка с передней парты и победоносно оглянулась на класс. Она была из соседского двора и знала, что так зовут их нового учителя, а другие этого еще не знали.

Марк пришел к детям, учить их хотел, но и сам он урока искал. В те дни он до конца заполнен был чувством потери, и дело тут, конечно, не в личной потере, а в другом, чего даже охватить невозможно.

Шли смутные, непонятные времена. Марк чувствовал осатанелость, а охватить умом, увидеть ее размах, не мог. Совершалось то, что, если вдуматься, неизбежным было, предуготовленным. Чистка шла, и вовсе то не чистка была, а загрязнение всего пути России. Ленинградский выстрел дал ей дьявольский размах. Выстрел тот словно ожидался, словно нужен был; если бы не было его, этого выстрела, то под каким-нибудь другим предлогом осатанелость все же размахнулась бы, ибо предуготовлена была, неотвратима.

Марк не всё знал, не всё видел, но чуял: страшное творится. Не мог он слышать, когда Орджоникидзе, решив покончить с собой, кричал:

«Коба, я ухожу, но и ты скоро пойдешь следом!»

Так Дантон, когда его везли к гильотине, кричал Робеспьеру. И точно так, как Робеспьер ответил Дантону, Сталин ответил своему другу:

«Серго, дорогой, так должно быть. Так должно быть».

Марк знал только то, что Орджоникидзе умер, но он сказал себе: «убили».

И Блюхера убили. Марк не знал — как, но разве это так уж важно, что убийцы были посланы к нему в гостиницу «Метрополь», что убили его трусливо, подло, исподтишка и ни слова о его смерти не написали? Убили, это всё!

Не присутствовал Марк и при последних минутах жизни Енукидзе, этого последнего доброго человека на партийных верхах. Не слышал он и циничной насмешки, которой обменивались меж собой чекисты: «Енукидзе был так вежлив, что спросил у расстреливающего его чекиста, удобно ли тому». Но, не зная всего этого, Марк знал самое важное: убили!

Пока удар направлялся против верхов партии, Марк старался быть спокойным, безжалостным. Сам сотрясался от боли, от жалости, от подсознательного понимания происходящего, а старался быть безжалостным и жестоким.

Воспитанный на признании железной последовательности причин и следствий, он хотел видеть следствие в разгуле террора. Оно выросло из причины, в которой многие, он в их числе, повинны. Рабски покорялись вместо того, чтобы бороться. И потеряли всё. Даже право жить потеряли. Он был безжалостным к себе и к ним, к тем, кому много было дано и с кого много теперь спрашивалось. Сами виноваты в том, что случилось. Умертвили партию. Отдали власть злодеям. Если теперь становятся жертвами, то это — закономерное возмездие. Марк сам был готов к нему. Эта готовность устанавливала его право не жалеть тех, кто помог Сталину открыть плотину для осатанелости. Чистка расширялась, как расширяются круги по воде, когда в нее брошен камень. Ее удары направились в партийную массу, которая была повинна лишь в том, что дала превратить себя в жалкое стадо. Они сыпались во всех направлениях. Марк готов был не жалеть сильных и властных, смываемых потоком осатанелости, готов был и себя не жалеть, но тут ведь не только они, а весь народ под ударом страшным, несправедливым, необъяснимым. Как сильно нужно ненавидеть Россию, чтобы обрушить на нее такое!

Но девятый вал осатанелости еще только накатывался. Прошло два года. На месте Ягоды, теперь уже открыто, воцарился Ежов. Патологическая страсть к убийствам окончательно овладела верхами. Чекистские органы были словно жабы, разбухшие от людской крови. Колхозница шла в поле с ножницами, «стригла» колосья, чтобы накормить детей — ее расстреливали за расхищение социалистической собственности. Рабочие просили лучших заработков — их гуртом ссылали на каторжный труд. Педагоги, врачи, инженеры, колхозники — все были отданы во власть беззакония. Мужчины, женщины, дети. Заключенных миллионы. Убитых не считают — с ними все счеты кончены.

Круг людобойства расширялся. Чем больше диктатор страшит, тем больше пугается сам. Эту мысль когда-то развивал Виктор Емельянович. Черная тень гибели пала и на неуязвимых. Неуязвимыми были старые большевики и немногие оставшиеся герои гражданской войны.

Старые большевики уходили туда, где многие из них были до революции: в ссылки, в тюрьмы. Теперь это было хуже, чем раньше. До революции кровавый царизм платил политическим ссыльным что-то вроде жалованья. Ленин в ссылке получал такое жалованье. В глухих местах, где копейка повышенную силу имела, на него можно было жить лучше, чем жили местные люди. Теперь старые большевики жалованья не получали. Обречены на истребление. Их держали в политизоляторах. Революция продолжала пожирать своих детей.