Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

И тут Корней, железный характером человек, весельчак и жизнелюб, заплакал и сказал:

«Знаешь, Марк, мне что-то не хочется больше по земле шататься».

Плакать он совсем не умел, слез не вытирал и может быть вовсе и не знал, что плачет.

Это, конечно, была случайная удача — спасение Корнея. Много ли было таких удач? Россия во мрак погрузилась. Тьма скрыла всё — печаль и радость, жизнь и смерть, любовь и ненависть. Безумная расправа продолжалась. Великое предательство продолжалось. Жертва — народ. Жертва — Россия. На востоке было что-то похожее на войну. В Монголии, вдоль степной реки, произошли стычки с японцами. В газетах постановление о награждениях. Среди награжденных — Иван Суров. Судьбой Суровым назначено во всех войнах быть.

Но все эти бои и стычки были ничто по сравнению с тем жестоким, бессмысленным боем, что гремел внутри страны, правда о нем за семью замками хранится. Исчез Ежов, пришел Берия. Но это — пустяк. Самое главное оставалось. Шла расправа над народом, а почему, зачем и за что — ответа нет, и будет ли — неизвестно! В этой расправе умирали не только люди. Умирала людская честь, бесчестие торжествовало. Великие идеалы стали звучать насмешкой. В мутном потоке событий всплывали люди отпетые, жалости лишенные, ко всему, как к трын-траве, относящиеся. Кристаллизовался новый правящий класс — жестокий, беспринципный, наделенный мертвой хваткой.

Война с Финляндией пришла. Рассчитывали — военной прогулкой будет, на деле оказалось совсем другое. Маленькая Финляндия против большого соседа крепко стояла и много русских жизней та война унесла. Имя Корнея Сурова тогда опять на поверхности событий мелькнуло. После годичной поправки в санатории, его в армию вернули и на финском фронте его корпус через укрепленную линию прорвался.

Потом договор Сталина с Гитлером. Русским хлебом, русской нефтью и русским металлом та дружба была куплена. Марк тогда всё еще в своем селе с матерью жил, в школе учительствовал. Когда появилось сообщение, что советско-германские отношения развиваются нормально и лучшего даже желать нельзя, он сказал Степану то, что многие тогда говорили:

«Идет! От этого не спрячешься».

«Что идет?» — не понял тот.

«Война», — угрюмо ответил Марк.

Ответил одним словом, а перед самим — темное, страшное рисовалось. Оно надвигалось, как предуготование безжалостное, как следствие бывшего и причина того неведомого, что еще придет, что еще ударит русскую землю — и без того избитую, обездоленную, бедственными годами вконец вымолоченную.

Мутное солнце обреченности мертво повисло над Высокой Низью нашей жизни.

Полного тождества ни в чем нет, даже в частицах времени. Одна секунда равна другой, а шестьдесят секунд, приведенных в ряд, образуют минуту, равную любой другой минуте, но от этого одномерного равенства еще далеко до тождества. В потоке времени, как и в людском море, механическая похожесть единиц вовсе не устраняет их индивидуальности. Каждый человек подобен другому, но один Авель, а другой Каин; каждая минута равна другой, но одна неприметно отпадает в вечность, а другая огненным смерчем врывается, вечный след по себе оставляет, новый облик грядущим временам дает.

Одна такая минута — смерч пала на июньскую ночь сорок первого года, от нее потянулась война — годы, великой кровью умытые, невыразимой бедой полные.

Мира для России и до войны не было. Можно ли назвать миром предвоенное время, когда на русской земле чертополох всесильной неправды буйно разросся? Осатанелость в полной силе была — заставила всех перед собой преклониться. Людей в чекистских застенках по телефонному звонку из Кремля приканчивали. Колхозников вконец замордовали. Рабочих то ударничеством, то стахановщиной, то другими дурачествами изматывали. Честное слово придушили, а пошли книжки лживые, подлые, от которых людям стыдно становилось. Науку принизили, а вверх шло наукообразное шарлатанство с партийно-руководящими невеждами в роли корифеев. Партия в гробовом молчании и бурных аплодисментах прозябала. Людские таланты в невыразимом числе задохлись во тьме, в холуйстве. На глазах у всех, открыто и вызывающе, наглое единодержавие в раковую опухоль разрасталось, а срезать ту опухоль сил не находилось. Нет, не было для России мира и перед войной. Партийные верхи гнули народ в дугу, возвеличивали себя, Россию в жалкую низь влекли. Они поставили всех перед омертвленным образом будущего, самих себя в божнице по ранжиру расположили и приказали верить, что это и есть то, во имя чего народ страшные беды и страшные грехи революции на себя принял.

Россия во тьме задыхалась; мутное солнце обреченности, под которым ей довелось жить, не светило и не грело — мертвое солнце. К власти и силе пришли люди сухие в совести, глухие к голосу народной судьбы, в безжалостность, как в броню, закованные. У прежних, у ленинских, какие-то идеалы были, мысль работала, и хоть ошибались они и часто их мысль не добром двигалась, но сами они верили — добром, и готовы были и жертвовать, и страдать за свою веру; ну, а новым, послеленинским, ничего этого не требовалось — эти чужой волей жили, чужие слова повторяли, не умом, удалью и честью, а холуйским усердием открыто похвалялись. Просто немыслимо придумать, какое зло до войны совершено еще не было и что не было сделано, чтобы русскую народную правду окончательно забить и в глубокое подполье загнать. Вовсе одинокой и беззащитной правда тогда осталась — ведь она в человеке живет, делами его движется, совестью его дышит, а если человек задавлен и страшно, самоубийственно молчит, и страшно, самоубийственно голосует, апробирует и аплодирует, то какая же он правде защита?

Одним словом, перед войной тянулись годы, когда Россия набухала горем, а годы эти предуготовили минуту-смерч.

Там, где это началось — на западной границе — ночь теплой, ласковой была. Земля от приближающегося дня предутренним сном отгораживалась, а роковое уже надвигалось, уже глядело через границу пустыми и мертвыми очами своими. Кругом была тишина, такая же, как вчера, два дня, десять дней назад, но что-то в ней было и новое — грозное, непонятное. Часовые на границе тревогу чуяли. Сторожевые собаки повизгивали и жались к их ногам. Но ласковая луна голубыми лучами предательски шептала, что всё в порядке, что нет ничего тише и спокойнее этой ночи, нет причины для тревоги, спи спокойно, русская земля!

А за пригорками, а за перелесками — на чужой стороне — шла торопливая жизнь. Покачнулся куст, опал он к земле и открыл танк, ощерившийся в сторону границы пушечным рылом. Ряды танков, ряды молчаливых, как и машины, людей. Из замаскированных палаток выбегали солдаты. Они на бегу застегивали пояса с белыми бляхами на которых, будь светлее, можно было бы прочесть короткое, как выстрел, заклинание: «Gott mit uns». С нами Бог.