Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Вдоль железнодорожной насыпи тянулись бесконечные пешие колонны. Бойцы в помятых гимнастерках, засаленных брюках, в стоптанной обуви. Небритые, ненакормленные, запыленные. Эшелон обгонял одну пешую колонну за другой.

Время от времени паровоз давал сигнал-тревогу, и из вагона в вагон неслось одно слово — «Воздух!» Пешеходные колонны распадались, разбегались по полю. Эшелон ускорял бег, словно он мог уйти от нападения немецких истребителей. Остервенело лаяла зенитка с тендера паровоза. Щелкали выстрелы винтовок и автоматов. Басисто заливались пулеметы небесных убийц.

Всё дальше. Всё дальше на запад.

За Москвой солдатский поток стал еще гуще, словно вся Россия вышла на дорогу.

В стороне — цветастое море. Женщины из Москвы и из подмосковных мест рыли противотанковый ров. Бойцы в отряде Марка называли эти рвы братскими могилами. Эшелон скользил невдалеке от женских толп, когда над лесом появился самолет. Разноцветное море женщин влилось в ров, приникло к его стенкам. Зенитчики из эшелона тринадцатого отряда открыли стрельбу. Над полем, над эшелоном несся женский крик, от которого бойцы впадали в ярость и палили по самолету из винтовок. Как-то совсем неожиданно, под ним развернулось белое пушистое облако. Оно распадалось на бесчисленные хлопья. Самолет исчез, хлопья оседали к земле. Ветер нес их к железной дороге, вдувал в раскрытые двери теплушек. Немецкие листовки. Несколько слов, собранных в рифму:

А на другой стороне— советский герб и словесная похабщина, хлесткая и запоминающаяся:

На одной станции к эшелону прицепили пассажирский вагон. В окне мелькнуло знакомое Марку красивое мужское лицо с немного длинным носом, маленькими подстриженными усами. Генерал увидел Марка, опустил окно, протянул руку:

«Кого я вижу!» — громко сказал он. — «Второе суровское издание на тропинке войны. Здравствуй, бледнолицый брат мой».

Марк пожал протянутую руку. Это был Провский, с которым он когда-то познакомился через Корнея, а потом часто бывал у него дома в арбатском переулке с церковным названием. Паровоз дал гудок — путь свободен.

Провский пригласил Марка к себе в вагон. Внутри было людно, шумно, накурено. Вошли в купе.

«Пока доедем до следующей станции, мы можем потолковать», — сказал Провский. — «Там нас отцепят».

Марк был очень рад этой встрече. С тех пор, как они виделись в последний раз, Провский почти не изменился. Но и что-то новое появилось в нем. «Беда накладывает печать на людей», — подумал Марк. На одном человеке эта печать ясно видна, на другом, сильном, еле заметна. На Провском она была еле заметной. Глаза, как и раньше, веселые, но глубоко в них тяжелое, неподвижное. У носа резкие складки. Раньше их не было.

«Я часто вспоминал вас, товарищ генерал-лейтенант», — сказал Марк.

«Ну, это вы бросьте», — прервал Провский. — «Товарищ генерал и всё прочее оставьте на другой раз!»

«Хорошо, Леонид Семенович», — сказал Марк. — «Часто думал о вас… всякое думал. Хотел знать, где вы, что с вами».

Провский наклонился к нему.

«Там, где я был, меня больше нет и, надеюсь, больше не будет», — сказал он, и при этом как бы спрашивал глазами, знает ли Марк, где он был. Марк этого не знал, хотя многое другое ему было известно. В среде высших командиров Провского считали одним из способнейших молодых комдивов. То, что его отец стоит близко к Сталину, занимает крупное место в партийной иерархии, открывало ему блестящие возможности продвижения. Комдивом он стал в тридцать шесть лет. Корней предсказывал, что лет в сорок пять быть ему маршалом. Но произошло нечто такое, что в одно мгновение превратило преуспевающего молодого Провского в большой вопросительный знак для его друзей. Позже Корней говорил Марку, что никто не знает, жив Провский или в чекистских органах прострелили его умную голову, но что он арестован, это было известно. А произошло это так: у комдива Провского был брат. Его обвинили в заговоре против Сталина и приговорили к расстрелу. Сталин счел это удобным случаем, чтобы испытать верность старого Провского. Он приказал послать на его решение ходатайство сына о помиловании. Всю ночь горел свет в кремлевском кабинете отца. Если к утру он не отменит приговор, сын будет убит.

Утром секретарь вынес от старого Провского папку с делом осужденного сына. Отец не отменил приговора, не посмел помиловать сына. Жалкий и разбитый, он поехал к Леониду, теперь единственному сыну. Тот вышел к отцу навстречу. Сказал, что он уже всё знает и просит его уехать. Старик пытался объяснить, оправдаться, но Леонид не захотел его слушать. Авраам, Бог которого не остановил его руку, вернулся в Кремль. Шофер донес о происшедшем между отцом и сыном, и молодого комдива арестовали. Теперь, через три с лишним года, он сидел перед Марком, и в его петлицах было три звездочки генерал-лейтенанта — к погонам тогда еще не вернулись. Выглядел он веселым, беспечным, а в глазах что-то неподвижное, громоздкое, чего раньше не было.

«Почему же вы не спросите, где я был?» — сказал Провский. — «Это просто поразительно, меня никто об этом не спрашивает… Впрочем, ничего поразительного. Когда человек исчезает, без вопросов известно. Если не откомандировали к праотцам, то где-нибудь социализм под конвоем строит. И я там был, мед-пиво пил».

«Мед-пиво, это совсем по-новому звучит», — сказал Марк.

«Раз мы уж заговорили о меде-пиве, то неплохо и причаститься», — сказал Провский.

Он запустил руку под диван, достал бутылку. Со столика взял две рюмки. С сомнением посмотрел в их мутную утробу и, сказав, что мыть всё равно не стоит, поскольку спиртное относится к числу дезинфицирующих веществ, налил до краев.

«Выпьем», — сказал он, — «за то, чтобы встреча наша не была последней, чтобы пережили войну те, кого мы любим. Чтобы Корней Тимофеевич войну пережил, да и нам с тобой неплохо еще пожить, детям и внукам рассказать, какие мы хорошие и храбрые, одним махом семерых убивахом».

«Вас, Леонид Семенович, на сказки потянуло», — смеясь сказал Марк. «Но всё же ваш тост хорош — за всех. Что может быть лучше этого?»

Выпили. Провский с непонятной хитрецой, вприщурку, посмотрел на Марка, потом на пустую рюмку, потом опять на него.

«Чувствуете, что за причастие?» — спросил он.

«Я плохой дегустатор», — признался Марк. — «Кажется, добрый коньяк».

«Еще бы», — весело воскликнул Провский. — «Из личных погребов его величества».

«Какого величества?» — не понял Марк.

«Вот вы, чудак какой!» — опять засмеялся Провский. — «Величество сейчас на всю Россию одно, оно в Кремле усами пошевеливает. От него сей нектар. Не верите? Напрасно. Может быть, вы не поверите и тому, что величество меня очень сильно любит? А между тем, оно само мне в этом призналось. Привезли меня к нему. Предстало оно в облике этакого доброго усатого папаши. — Никогда, говорит оно, не думал, что вы в тюрьме страдаете, произошло какое-то злое недоразумение. Всегда, говорит, к вам, как к родному сыну относился. Одним словом, принимайте корпус, родина зовет на подвиг ратный. Когда прощались, спрашивает, нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Чудная манера! Хорошо, в чем же я нуждаюсь? Тут мне на память пришел известный анекдот о смышлёном парне. Распаленная страстью матрона крикнула ему, чтоб он брал всё, что хочет, и на этом основании он взял ее велосипед и уехал. Мне захотелось быть таким же парнем. Увидел я бутылку со спиртным и сказал, что в коньяке нуждаюсь. Три ящика этого пойла увез, больше в машину не влезло. Слышите, как мои ребята шумят? Это они высокий дар приканчивают».