Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

При первых же словах почувствовал — люди напряглись, как бы сжались. Ждали, что еще он скажет. Ему показалось, что это те бойцы, среди которых он вырос — люди гражданской войны. Он думал, что им нужно услышать от него что-то особенное, очень веское и значительное, но слов не находилось. Махнув рукой, он молча поехал вперед.

Лес втянул в себя тринадцатый отряд, растворил его в своем зеленом море.

Если плачет мать, это горе, если плачут миллионы матерей — война.

Плачьте, матери!

Война пришла, и с первых же дней ваши сыновья страшно, коварно преданы. Сколько было громких слов о нашей ратной силе, неприкосновенности советской земли, битье врага на его территории, а какие это оказались подлые, пустые слова!

Плачьте, матери!

Сыновья ваши на великую беду отданы, против жестокого, организованного, сильного врага поставлены, а самим им дано оружие устарелое, патроны у них на счету, кормятся они картошкой, собранной на брошенных полях, древесные листья в ладонях трут и курят, белье на них вша облепила, обмундирование хлопчатобумажное в лохмотья превратилось, кирзовые сапоги разваливаются и их веревками они скрепляют, и в этой беде, в голоде и брошенности, ваши сыновья малыми силами бой принимают — нет связи меж войсками, исчезли штабы, не видно генералов и маршалов, а остался против врага рядовой боец со своим ближайшим командиром и пытается храбрый боец и командир малых чинов родную землю отстоять, врага удержать, да посильно ли им это!

Плачьте, матери!

Не могут ваши сыновья исправить того, что годами готовилось и страну нашу сил лишало, страшную цену платят они за преступления, которых не совершали, за ошибки, которых не делали, но и страшная эта плата кровью и мукой не может отвратить неотвратимое, и беда всё глубже входит в русскую землю — и уже разрезано живое тело страны, и много наших городов и сел отдано врагу, и уже миллионы наших бойцов и командиров немцы гонят в плен, и уже рвется чужеземный враг к Москве, Ленинграду, к Волге, из которой все наши недруги хотят поить своих коней, и уже воровски уезжают из Москвы те, что годами мордовали нашу страну, и табунятся они в Ташкенте, Куйбышеве и других далеких от войны местах, и уже великое отчаяние окутало землю, и уже захлебываются горем люди, и уже много детей стало сиротами и много жен вдовами — плачьте матери!

Украина, Белоруссия, широкие западные озерные края, дремучие Карельские леса — всё это и многое другое стало теперь тылом германской армии. Заполнен тыл резервами, базами снабжения, аэродромами. Медленно — с грохотом и скрежетом — перемещается он вслед за армией, всё дальше на восток. Молчат русские города и села, отданные врагу. Покорно выполняет население приказы завоевателей. Не слышно о партизанах. Нет немцам сопротивления, и уверенно шагают они по нашей земле.

Но вдруг родились и окрепли слухи о непонятных войсках, появившихся в германском тылу. То тут, то там они совершают ночные набеги на германские гарнизоны и резервы. В лесу под Витебском напали на полевой аэродром и сожгли несколько аэропланов. Взорвали цистерны с горючим у Брянска. На спокойной дороге, глубоко в своем тылу, немецкие танки нарвались на мины. В германских штабах всё чаще стали произноситься слова — Die Wald Manner. Лесные люди.

Вскоре немцы уже знали — через фронт просочился советский корпус, имеющий задачу разрушать германский тыл. Немцы объявили этот корпус вне законов войны. Есть ли законы войны!

Однажды германским войскам удалось перехватить лесных людей, окружить их танками. Те отчаянно сопротивлялись. Уцелевшие были приведены в штаб. Их заставили сказать: пятый отряд корпуса генерала Крымова.

«Где остальные отряды?» — спросили их.

«Не знаем. Никогда не доводилось встречать».

«Сколько всего отрядов?»

«Не знаем. Слышно было, что шестнадцать».

«Где находится генерал Крымов?»

«Не знаем. Не видели».

Их расстреляли.

Осень в тот год выдалась теплая, устойчивая. В одну тихую ночь в лесной трущобе, где людям вроде бы и незачем находиться, а положено обитать лишь зверям, возник мягкий перестук конских копыт. Через лес рысили всадники — полсотни молчаливых людей.

Ночь была из тех, когда воздух густо замешан теплом, а земля излучает невыразимый запах — горячащий, волнующий. В такую ночь не шелохнутся листья на деревьях, а тишина кажется весомой, ощутимой. Немецкий часовой ходил по деревянному настилу речной переправы, подчеркнуто громко стучал сапогами — тишину отгонял. Под ним беловатым туманом дымилась Десна. Молочно-рыжеватая луна висела над ночным миром, гляделась в воду реки. Часовой ходил, громко стуча коваными сапогами. Деревянная переправа чуть-чуть колыхалась на понтонах, погрузивших в воду свои черные просмоленные бока. Она была построена летом. Тогда, в дни первого отступления советских войск, тут творилось страшное. Германская артиллерия день и ночь била по переправе. Штурмовики и бомбардировщики без отдыха атаковали дезорганизованные войска. Советские колонны, подходя к переправе, попадали под шквал снарядов и бомб. Мертвыми были покрыты оба берега. Потом передовые германские части, занявшие переправу, деловито сбросили в реку мертвых, наскоро починили повреждения и двинулись дальше, оставив роту солдат для охраны брошенных советских военных складов и переправы на реке.

Фронт отодвинулся на восток, и на речном берегу стало тихо. Немецкая рота охраняла переправу и трофейный склад, разместившийся в двух десятках приземистых деревянных строений, наполовину ушедших в землю. В складе — несметные богатства. Горы продовольствия, горы обмундирования. Солдаты-немцы за время спокойной службы у переправы покрылись жирком сверхсолдатской упитанности. Всего у них было в изобилии. То, чего не мог дать склад, они получали у крестьян окрестных деревень в обмен на сапоги, шинели, белье — этого добра в складе было несчитано и немеряно.

Отбивал шаги часовой на переправе, а в это самое время через темный лес всадники к реке шли. Кони несли их по просеке; мягкий шелест копыт умирал тут же, далеко не разбегался. Просека оборвалась у поляны, освещенной луной. Передний верховой придержал коня. Он застыл на месте, боялся вырваться из густой лесной тьмы на лунный свет. Но потом конь размашистой рысью взял через поляну, клацая зубами об удила. За передним верховым, выползла из леса недлинная цепочка других всадников. Марк Суров стремил своего коня через поляну, а за ним, подстать ему, бородатые люди его отряда. Лесные люди.

Ко времени петушиных криков, возвестивших полночь, всадники выехали к реке. На другом берегу притаилась деревня, от нее и доносилось петушиное пение. Двинулись вдоль берега, держась меж кустов. Потом спешились, вели коней в поводу. Остановились, и Марк один вышел к воде. Он стоял неподвижно, совсем неприметный в тени куста, чего-то ждал. От деревни на другом берегу трижды прокричала какая-то ночная птица. Марк вышел к самой воде. Теперь он был освещен луной, четко выделялся на глинистом берегу. С противоположной стороны показалась лодка, скоро она была у того места, где он стоял. Из лодки выпрыгнули двое, пошли к нему. Впереди — большой, тяжело шагающий, мешковатый боец. Пилотка на его идеально круглой голове прикрывала только затылок. Кисти огромных рук высовывались из слишком коротких рукавов гимнастерки, плотно облегающей круглое, словно из бетона отлитое тело. Другой — малорослый, похожий на подростка.