Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Когда Марк от озерца повернул вдоль лесной балки, в том ее месте, где стоял отряд, было, как обычно бывало в холодные утренние часы — пустынно, мертво. Не фыркай и не хрумкай кони, совсем тишина. Бойцы в пещерах затягивали утренний сон, и дежурные не спешили подавать сигнал побудки. Но вот, вроде и не ко времени, издалека стали доходить птичьи голоса, и в балке сразу же началось людское шевеление. Бородатые бойцы вылезали из пещер, вздрагивая от утренней прохлады, крутили самокрутки, дымили ими, переговаривались. Из штабной пещеры капитан Лазарчук показался. Его в отряде Бородой прозвали. Борода у него была всем на удивление — на две стороны поделенная, как у царских генералов на картинках. Поочередно брал Лазарчук каждую часть своей генеральской бороды и через кулак пропускал, сам же к птичьим голосам прислушивался, вчитывался в них. Это было его изобретение — каждый пост, выставленный в лесу на подступах к отряду, свой голос имел и мог им тревогу просигналить, приближение чужих или своих, показавшиеся самолеты. На этот раз птичьи голоса согласно сообщали, что возвращаются свои, а возвращению своих Лазарчук всегда радовался. Откровенно говоря, каждый раз, когда уходили на дело, он в возвращение ушедших не верил. По возрасту он был старшим в отряде и, может быть, по этой причине у него вовсе не было вкуса к той войне, которую они вели у немцев в тылу. Почему он попал в такой отряд, который вовсе не похож на армию, он не знал, но подозревал, что какие-то умники в мобилизационном отделе решили, что раз человек лесовод — а Лазарчук был лесоводом в Осетии — то должен же он знать, как лесную войну вести. Нет, Лазарчук этого не знал, и в душе был против такой войны. Про себя он Марка называл Стенькой Разиным, отряд — ватагой, операции, которые они проводили — набегами.

Птичьи голоса всё ближе — ближние посты начали весть подавать. Вскоре сверху, оседая на задние копыта и натужно всхрапывая, по пологому спуску сполз Зверь с Марком, а следом другие всадники. Лазарчук хотел было отрапортовать, да Марк не любил всей этой ритуальности и, сойдя с коня, попросту обнял его. Быстро, в нескольких фразах, он рассказал Лазарчуку обо всем, что произошло; приказал передать донесение Крымову. Лазарчук пошел в штабную пещеру, а Марк полез в свою, в которой он обитал с коноводом Василием.

В пещере было полутемно, сыро. Марк тяжело сел на сено, прикрытое конскими попонами. Ему нужны были эти минуты одиночества, чтобы оттеснить от себя мутные — тяжелые и бесформенные — мысли и чувства, которые он таил от других. В отряде на Марка установился твердый взгляд — надежнейший командир. Ровен в отношениях со всеми, понапрасну не обидит. На решения не скор, но коль решение принято, становится неумолимо требовательным. Верили Марку в отряде, а в таких условиях, в каких они тогда были, вера в командира — великое дело, и хоть отряд много убитыми потерял, люди видели, что не играет командир их жизнями, и когда приходится со смертью хороводы водить, тут и он с ними — от себя больше, чем от других требует. Чувствовали люди в Марке спокойствие, устойчивость, и скажи им, что он часто одиночества ищет и тоске поддается — не поверили бы.

Марк сидел опустив кудлатую, иссеченную сединой голову; ни о чем не думал, но и не отдыхал. Как очень часто до этого, он знал, что ему нужно что-то решить, над чем-то очень важным, неотложным подумать, но что должно быть решено, и что важное и неотложное, он не знал. Устал, пришел к пределу своих душевных сил. Не от трудов устал, а от чего-то такого, что вошло в его жизнь давно, еще в дни Колибри, разрасталось в давящую громаду темных полумыслей, не складывающихся в решения и не диктующих пути, а оставляющих его во власти инерции, которая владела им всю его жизнь. Устал, думал сразу обо всём, но, скорее, и горевшие мертвые, положенные в ряд у реки, и живые, что в этой балке, и он сам, и всё вообще жило для него не в думах, а в чувствах, впитывающих в себя и отливающих всё в форму каменной усталости.

В пещеру заглянул Лазарчук, сказал, что Коля-радист ищет связь с Крымовым, сказал, что в отсутствие Марка захвачен районный бургомистр, хотел еще что-то сказать, но, приглядевшись к Марку, молча ушел. Марк поднялся на ноги. Чувствовал во всем теле усталость, но знал, что отдыхом ее не прогнать — не мускульная усталость. В дальней стороне пещеры, куда от входа падал свет, коновод Василий приспособил на колышках рукомойник, а рядом зеркало, прихваченное им из немецкого эшелона, который был ими разгромлен в одном ночном налете. Марк разделся до пояса, подошел к зеркалу. На него глянуло бородатое, широкоскулое лицо — волосы на голове полуседые, а борода почти рыжая. Это была его лицо, но в нем ему виделся и другой человек — старый Тимофей Суров. Он никогда не мог уловить, что за сходство у него с отцом, а знал — похож. Борода отцовской силы не имеет, глаза серые, как у отца, но иначе разрезанные, нос крупнее отцовского. Чертами лица, вроде, отличен, а похож.

У Василия под изголовьем Марк нашел бритву, помазок, мыло в железном тюбике — и оно от немцев. Морщась от боли, он сбрил бороду и усы. Помолодел, но молодым не стал. Подбородок и щеки, потерявшие бороду, резко выделились белизной — другие части лица до черноты загорели. На загорелых местах конопушек не видно, а на побритых они сразу на свет вылезли — к вискам погуще. Виднее стал шрам на лбу — напоминание о прииске Холодном. Без бороды кудлатость головы стала еще заметнее.

Вода в рукомойнике обжигала холодом. Марк поскреб щеткой зубы — чистить было нечем — умылся. В пещеру влез Коля-радист. Увидев Марка без бороды, он ахнул, даже всплеснул руками. Для Коли борода была символом. Почти все в отряде бородатые. Сам он растил бороду, но это ему плохо удавалось — на подбородке росла бледная клочкастая поросль, а желанной бороды не получалось, что было для него источником постоянных душевных мук.

«Давай, Коля, я тебя побрею», — предложил Марк. Ему всегда было радостно видеть юного радиста. Коля — ростовчанин, сын тамошнего врача. Попал в отряд потому, что был одним из лучших радиолюбителей. Его наскоро подготовили в московской военной радиошколе и вместе с аппаратурой присоединили к отряду Марка.

«Что вы, что вы, товарищ майор!» — замахал он руками, услышав кощунственное предложение Марка относительно его бороды. Он покраснел и закрыл ладонью поросль на подбородке словно испугался, что Марк насильно сбреет ее.

«Ну, тогда ты поскреби мне шею», сказал Марк, протягивая ему бритву и помазок.

Коля брил шею Марка с полным вниманием, даже кончик языка высунул, но все-таки порезал.

«Вот, всегда так», — сказал он с огорчением. — «Если хочу что-нибудь сделать особенно хорошо, обязательно напорчу. Всегда так».