Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Дело не хитрое», — сказал бургомистр, глядя на Марка своими страшными глазами. — «А вот то дело, за которое я взялся, похитрее будет. У нас два сиротских дома — сирот мы на дорогах собрали и пригрели, может быть, и ваши дети промеж них. Сколько-то еврейских детей нам подкинули из города, бережем их, прячем. Стариков, которые вовсе погибали и прокормиться не могли, на общественное попечение приняли. Бездомных беженцев у нас в районе две тысячи. Школы хотим открыть и откроем, потому что детям школа нужна — война или нет войны. Амбулаторию открыли, лечиться людям надо. Вы мне говорите — почему не ушел, да почему не побежал, а как я уйду? Детей кто кормить будет? Вы их из лесу накормите? Людей от бандитства как защитить? Как пережить эту чертову войну, которую Сталин с Гитлером затеяли на нашу погибель? Я ведь и в ваши места попал, чтобы колхозников уговорить сиротским домам помощь оказать. Голодают дети. Тут вот с вами повстречался».

Марк слушал бургомистра как бы спокойно, равнодушно, а в самом его слова волнение рождали. Какое это, действительно, легчайшее решение — зарыть человека в землю, или расстрелять, или повесить! Не оттого ли бесчисленные беды на земле происходят, что такие вот легкие решения постоянно есть к нашим услугам.

Не дослушав бургомистра, он отошел, позвал Василия и приказал ему подседлать трех коней. Прихватив автомат, он вернулся к Кожевникову. Когда он уводил с собой бургомистра, бойцы хмурыми взглядами провожали его, но молчали.

«Опять все смиряются», — думал Марк, идя вслед за бургомистром к выходу из балки. — «Ребята жалеют этого человека, чувствуют, что тут что-то не так, а стать на его защиту не смеют. Видят, что не такой уж он предатель, но громко этого не скажут».

На выходе из балки Марк остановил бургомистра и туго завязал ему глаза полотенцем. Бойцы снизу молча смотрели на этот первый акт предстоящего убийства. Поехали — впереди Василий, ведущий на поводу коня с бургомистром, позади Марк на коне Лазарчука. Пересекали лесные ручьи, рысью проходили поляны. Бургомистр неловко подпрыгивал в седле. Часа через два выехали к опушке леса. Вдалеке за пахотными полями, по другую сторону реки, было село. Картина мирная, тише и не придумать. Марк приказал бургомистру слезть с коня, тот покорно исполнил приказ. Не сходя со своего коня, Марк снял полотенце с его глаз и сказал ему, чтобы он шел в сторону села. Бургомистр послушно зашагал через поле. Он шел с опущенной головой, ждал выстрела в спину, но Марк с Василием уже скрылись в лесу. Оглянувшись на Василия, Марк спросил, почему он такой бледный, и тот ответил:

«Боялся, что вы прикажете в него стрелять. Я, товарищ майор, в немцев могу, а в своих у меня сил нет».

Однажды ночью перехватили неизвестных людей. Теперь в отряде были разговоры о русских, пошедших с немцами. И Марк об этом думал — невеселыми были думы. В страшной обиде народ, а обида на такое людей может толкнуть, чего они в другое время ни за что не сделали бы. Сотрудничество с врагом — в этом есть что-то противное природе. Но разве нет ему оправданий? Вовсе нет? Разве в том бессмысленном, жестоком насилии над людьми, которым полны предвоенные годы, не готовился вот такой бургомистр, болеющий за детей-сирот, но не желающий противиться врагу? Да и только ли немец его враг? А те, которые зовут его защищать родину, не враги ему? Предательство? Как это просто! Есть люди, которые всю жизнь предают, а в героях ходят, этот же несчастный бургомистр детей от голода прикрыл, людей от разбоя защищает, а мы его в предатели зачисляем.

Ночью Зыков и его неразлучный друг Коровин, стоявшие на посту, заметили трех человек в гражданской одежде, а так как в отряде верили, что немцы обязательно своих русских сотрудников пошлют обнаружить стоянку отряда, то захват людей в штатском был произведен далеко не нежно. Зыков таился за деревом, зорко наблюдая за приближающимися людьми, и когда они подошли, прыгнул к ним со свирепым рыком:

«Руки вверх, гады!»

Нападение было таким неожиданным, что двое растерялись и подняли руки, но третий выхватил из кармана пистолет. Это было всё, что он успел сделать. Коровин со всего размаха опустил ему на голову приклад. Человек, понадеявшийся на пистолет, снопом повалился на землю. Те, что подняли руки, пытались что-то говорить, но Зыков не любил длинных разговоров, да к тому же еще и был уверен, что это шпионы.

Коровин повел захваченных к балке — двое несли того, ударенного прикладом — а Зыков остался на посту.

Василий зажег керосиновую лампу. Марк стоял, накинув на плечи шинель — всклокоченный, полусонный. Приведенные Коровиным люди положили на землю свою стонущую ношу. Один из них, высокий и худой, выпрямился и придвинулся к Марку. Страх на его лице сменился откровенной злостью.

«Вы майор Суров?» — спросил он резким, враждебным тоном.

«Кто вы?» — спросил Марк.

Не отвечая на вопрос, высокий начал кричать: «Вы распустили ваших людей. Выглядят разбойниками, нападают, не соблюдая правил. Не спросили пропуска». Высокий повел рукой в сторону лежащего на земле. «Вот, проломили череп. Что это такое, я вас спрашиваю?»

«Здесь не вы спрашиваете, а я», — тихо сказал Марк. — «Кто вы?»

«Разве вам не передали приказ ждать трех человек?»

Да, дней десять назад был такой приказ, но ни Марк, ни Лазарчук тогда не поняли, о ком в нем шла речь.

«Я батальонный комиссар Левашев, назначен комиссаром в ваш отряд. А эти двое — полит руки». Голос Левашева опять поднялся вверх. «Это безобразие, товарищ майор! Так распускать бойцов! Не бойцы, а разбойники!»

Коровина уже и след простыл. Он не слышал, как Марк, не повышая голоса, сказал Левашеву:

«Научитесь, товарищ комиссар, говорить иначе. Здесь не школа политработников, а война в тылу врага. Называть бойцов разбойниками не советую». Кожевников стоял позади, он был в ту ночь дежурным. «Лейтенант Кожевников устроит вас на ночевку и накормит», — продолжал Марк. — «Этого», он кивнул на стонущего третьего, — «этого нужно отнести в госпиталь. Госпиталь — это дыра в откосе, другого места у нас нет, и врача нет, но есть фельдшер. Всё остальное — завтра».

Когда они ушли, Марк лег на сено и накрылся с головой шинелью. Слышал, как передвигается Василий. Вот он потушил лампу, что-то шепча, улегся на свою кучу сена. Сейчас он поворочается и начнет легонько посвистывать носом. Василий засыпает моментально — молодость — но к Марку сон уже не вернется. Тяжело, медлительно ворочались в нем тягучие мысли. Народ не хочет воевать. Народ, выдержавший столько битв, теперь вдруг потерял силу. Исчезло нечто, что отдельных людей превращает в целый народ. По приказу Крымова они вскоре после выхода в немецкий тыл собрали в лесах остатки разгромленных немцами советских воинских частей. Набралось тогда больше тысячи человек, целый полк, но как только Марк объявил, что их переправят через фронт к своим, начались побеги. За неделю почти все разбежались, что-то меньше сотни осталось. А то еще эти, другие. Тринадцатый отряд отбил их на дороге, человек тридцать немецкой охраны перебили, два десятка своих бойцов потеряли и привели в лес человек семьсот спасенных пленных. Но вместо того, чтобы радоваться избавлению от плена, люди с недоверием, а то и с затаенной враждой поглядывали на Марка и бойцов его отряда, и при первой же возможности разбежались. Не за хоте ли отказаться от иллюзии, что война для них кончилась, расползлись по лесным деревням, к солдаткам во временные мужья пристали.