Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Мысли Марка перескочили к тетке Вере. Где она, что с нею? Жива ли? Щемящая боль вошла в него, и он недовольно заворочался. Не имеет он права приковываться мыслями к матери.

Снаружи у пещеры послышались шаги, кто-то протиснулся через вход, чиркнул спичкой. Кожевников.

«Комиссар письмо вам принес», — сказал он.

Марк почувствовал — всё в нем напряглось.

«Зажги лампу, Володя», — попросил он. — «Как глупо», — думал он, пока Кожевников зажигал лампу. — «Скорее всего, письмо из штаба по какому-нибудь ничтожному поводу, а я волнуюсь».

При свете лампы он рассматривал конверт. Да, из штаба. На конверте почерк адъютанта Крымова. Кожевников ушел. Можно отложить письмо до утра, потушить лампу и опять попробовать заснуть, но что-то заставило его вскрыть конверт. Маленькая записка адъютанта и еще один конверт, на котором рукой Корнея написано имя Марка и просьба переслать ему письмо. Что пишет Корней? Пальцы плохо слушались Марка, когда он вскрывал этот второй конверт. Из него выпал тоненький листик бумаги всего лишь наполовину исписанный. Это уже не Корнеева рука.

«Марк, я тогда ушла от тебя, чтобы потом каждый день и час стремиться к тебе и бояться встречи с тобой. Я не знаю, где ты и жив ли. Мне посчастливилось найти твоего брата Корнея Тимофеевича, и он сказал, что ты жив и взялся отправить тебе это письмо. И еще он сказал, что над твоей головой висит опасность, но что ты обязательно обманешь смерть и останешься жить. Дорогой мой, останься жить. Если только есть правда на земле, останься. Если когда-нибудь будешь искать меня, ищи через моих родителей в Заречном. Они скажут тебе, где их дочь Мари я с маленьким Петром».

Судя по дате, письмо было написано в те дни, когда тринадцатый отряд в головном эшелоне двигался к фронту. Марк радостно засмеялся. Мария помнит его. Была голубая комната с открытым окном и голубой обман, когда она шептала: «Петр, родной мой». И потом это ощущение, что он украл то, что принадлежит не ему, это щемящее чувство одиночества. Он ждал ее, надеялся, но она проехала через Хабаровск, не дав ему знать. А между тем помнила, думала о нем, в мыслях своих звала его. Может быть, поэтому он проходил через жизнь и не умирал, хотя смерть уже давно сделала на него заявку. Он постарается, изо всех сил будет стараться жить.

Василию послышался голос, он проснулся, приподняв голову, с удивлением смотрел на Марка. Он привык видеть его нахмуренным, озабоченным, а теперь, при свете керосиновой лампы, перед ним был совсем другой Суров — смеющийся и как бы в забытьи поглаживающий щеки. Увидев, что Василий открыл глаза, он весело сказал ему:

«Живем, дружище! Во что бы то ни стало будем жить. Наперекор всему будем жить».

«А чего ж не жить», — охотно согласился Василий. — «Мы ведь не против».

Марк опять засмеялся, откинулся на спину и с головой укрылся шинелью.

Левашев принес весть, что кто-то где-то пересмотрел дело об исключении Марка из партии, и он восстановлен в ней. Марк выслушал и сразу подумал, что в этом есть какая-то несуразность. Как его можно восстановить в том, чем он был и быть не переставал? Тогда в тюрьме, потом в степном селе, а теперь здесь, в отряде, он ни на одно мгновение не чувствовал себя отключенным от своего прошлого, от общей беды и общей ответственности.

Что Марк был исключен из партии, люди в отряде, конечно, знали, но они были тогда в таких условиях, что вопрос партийности был вовсе неинтересным и крайне неважным. Война в тылу противника начисто отменяла все привычные деления, в том числе и по партийности; она требовала от людей почти слепого послушания, но подводила под него прочную основу братства и доверия. Все тут одной веревочкой были связаны и друг за друга держались — куда было делиться, к чему им это хитрое баловство!

Вот почему, когда Левашев сказал Марку, что он в партии восстановлен, Марк пробурчал слова благодарности, а сам удивлением наполнился: разве, когда его исключили из партии, он другим стал? Нет, не стал другим. Не научен кожу менять.

Левашеву попервоначалу многое из того, чем жил отряд и без чего он вообще жить не мог бы, было непонятно. Он собирал партийные собрания, произносил речи, накачивал людей, которые и без того до предела накачаны военным трудом и опасностями. Люди подчинялись ему, а разделенность отвергали, на партийных и беспартийных делиться отказывались, и не раз открыто говорили ему, что немецкая пуля, когда разит, партийного билета не спрашивает. Но Левашев гнул свою линию. Был он одурманенных мозгов человек из тех вовсе неплохих людей, которые на всё имеют ответ — из книг и газет вычитанный. Люди в ласке нуждались, в понимании, а тут начетчик им мозги крутит, о руководящей роли партии балачки ведет, и не понимает, что люди уже давно всё это позади оставили.

Марк не мешал Левашеву, держался в стороне от его дел, а комиссар начинал к Марку всё более сторожко присматриваться и даже на партийном собрании как-то сказал, что в командире отряда не чувствуется горения. Не мог уразуметь Левашев, что Марк давно прошел через горение, и вовсе не книжные идеи владели теперь его умом, а простейшая необходимость бороться за жизнь отряда, бороться против врага, держаться на братстве, всем вместе держаться, любой ценой держаться. В такой войне нужно было многое отбросить, что в других условиях кажется таким важным, и много нового приобрести. Марк отбросил и приобрел, а Левашев этого не мог уразуметь. В его сознании было такое окостенение, что он Марка даже за то осуждал, что тот слову товарищ якобы свое значение давал. Для Марка все бойцы и командиры друзьями были, так он их и называл, но если нужно было кого-нибудь распечь за промашку, то тут слово товарищ в ход шло. Хорошее слово, а сколько на него плохого навалено, и Марк, не думая, разницу между товарищ и друг очень ясно чувствовал. Провинится боец, а другие ему говорят:

«Иди, майор Суров тебя товарищем обложит».

И, действительно, Марк для провинившегося слова друг не имел, а обращался к нему со словом товарищ, а то и того хуже — дорогой товарищ. Если дорогой, то быть великой взбучке.

«У вас слово товарищ вроде матерного стало», — как-то сказал Левашев Марку.

Но в одном Левашев со всеми другими сходился — и он видел в Марке хорошего командира. Откуда-то из ранних его лет, всплыло в Марке понимание вот такой войны, когда враг всегда сильнее, и слабый должен против сильного держаться. Никогда он не вел людей в неподготовленное дело, риск принимал, но старался заранее взвесить его, ослабить. А солдат, он всегда одинаков — ежели видит, что командир бережет его солдатскую жизнь и опасность с ним делит, то и верит такому командиру до конца. Много трудных положений у них было, да Марк как-то выводил из опасности, и бойцы привыкли думать, что пока он с ними, они выстоят и выживут. Поэтому, легко себе представить возбуждение среди бойцов, когда они узнали, что Марк исчез. Вечером был, сидел с ними, ел суп из чужого котелка, а утром стало известно — нет его. Обратились к Левашеву, к командирам взводов, и те сказали, что майору Сурову дано особое задание. Стали доискиваться, кто с ним ушел, и доискались. Исчез тот угрюмый человек в гражданской одежде, который незадолго до того пришел в отряд и был причислен к третьему взводу.