Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Мертвых положили в ряд. Луна ярко освещала их лица. Всех их Марк знал. О каждом мог бы многое порассказать. Водил по лесам и вот — не сберег.

«Сегодняшняя операция самая неудачная», — тихо сказал Марк. — «Непоправимая неудача».

«Но, товарищ майор», — запротестовал Кожевников, придерживая здоровой рукой раненую. — «Ведь немцев-то почти сорок человек прикончено! Остальные разбежались, кроме двух, которых мы в плен взяли. Разве же это неудача? Три немца за одного нашего».

«Своих надо считать», — угрюмо сказал Марк, горбясь над мертвыми. — «Свои нам в сто раз дороже. Почему не удалось снять часового у казармы?»

«Были посланы три бойца», — сказал Кожевников. — «Не успели схватить фрица, и он вбежал в казарму. Они вслед. Двое из них убиты, один ранен. Что будем делать с пленными? Неужели опять?»

Кожевников умолк.

«Конечно, пусть уходят», — очень угрюмо сказал Марк.

Кожевников молчал. Марк знал, о чем он думает.

«Нет!» — сказал он. — «Убивать пленных я не дам. Вы скажете, что немцы нас убивают, но разве нужно с них брать пример?»

Марк помолчал, потом сказал Кожевникову. Сказал совсем тихо:

«Твоего горя, Володя, чужой кровью не потушить. Нет, не потушить».

Жена и дочь Кожевникова погибли под немецкими снарядами, а сам он долго бродил по лесу, бродил, потерявши сознание, пока не прибился к тринадцатому отряду и не стряхнул с себя шоковое безумие.

Вскоре всадники, держа теперь путь от реки, втянулись в лес. Ночь стала пугающей, сказочной, вовсе неправдоподобной. Она была полна холодно-голубого сияния. В мертвом свете деревья казались сотканными из голубых нитей. Там, где осталась казарма, переправа, склады, к небу рвался столб голубого огня. В голубом пламени сгорали сахар и спирт. В дымном пожарище захлебывались продовольственные и вещевые склады. Сгорали мертвые немцы в казарме и свои мертвые, положенные в ряд и облитые горючим. Лошади пугливо храпели, требовали повода, чтобы поскорее убежать от сизо-голубого сияния, но всадники сдерживали их. В плащ-палатках, привязанных меж коней, они везли раненных. Сзади раздался глухой взрыв, за ним букет меньших ударов. Это Кожевников уничтожал переправу.

Вскоре позади послышался натруженный храп бегущих коней. Кожевников поехал рядом с Марком.

«Всё в порядке. Ничего в целости не оставлено», — сказал он.

«Вот и опять мы истребили горы народного добра», — сказал Марк, глядя в сторону. Думал о погибших, а говорил о другом. — «Сколько детей можно было бы накормить, сколько оборванных одеть!»

«Ничего», — хриплым от волнения голосом, сказал Кожевников. — «Лучше уничтожить, чем врагу дать».

«Самое замечательное слово в нашем языке», — сказал Марк. — «Всем иностранцам оно знакомо. Без него и России на свете не было бы. Чем хуже нам, тем чаще мы говорим — ничего!» Мысли о мертвых Марк глушил, не хотел поддаться им. «Вот, хоть наше время. Закручивали мы людям гайки не хуже татар, когда-то завоевавших нашу землю. Пожалуй, покрепче закручивали. А люди терпят, за русское ничего прячутся. Кряхтят, в душе проклинают, знают, что зло и неправда кругом, но терпят. Так и дотерпелись до этой войны, в которой опять на великое русское ничего нужно надеяться».

«А что же делать-то?» — прохрипел Кожевников. — «Войну закончим, всё приведем в порядок. Теперь народ рассержен, его не заставить перед нами, дурнями, шею и дальше гнуть. Сам я коммунист и понимаю, зла мы натворили невпроворот. Да ведь не потому, что хотели этого зла, а как-то получалось — хотим хорошего, а получается наоборот. Но искупим, дай только срок».

«Искупление, дорогой мой Володя, дело мудрёное. Искупить вину много труднее, чем совершить».

Дальше ехали молча, а в мире нет ничего красноречивее людского молчания после боя — в нем и радость, что удалось выжить, и ласковость к друзьям, что вместе с тобой смерти в глаза глядели, и тихая грусть о погибших. Марк сутулился в седле, и опытный кавалерист с одного взгляда признал бы его за своего, достигшего полного слияния с движением коня и сделавшего езду вовсе неприметным, совсем нетрудным делом. Марк думал о Кожевникове, о словах его и обещании искупления. Как теперь часто с ним бывало, он находил быстрый и, в общем, правильный ответ на мысли и вопросы людей, но потом, когда ответ уже дан, он задумывался над ним и начинал видеть — ответ мелок, а людская мысль глубока. Вот, хоть теперь. Обещает Кожевников искупление, и он как бы и согласился с ним — искупление, хоть оно и трудно, должно совершить. Но что должен искупить этот храбрый парень, еще только начинающий жизнь и уже изломанный ею? В каком преступлении он повинен? Член партии? Можно ли брать на партию и на каждого, кто носит партбилет, ответственность за злые годы, ударившие по России? У Кожевникова юное лицо, а из-под фуражки торчат седые космы волос, глубокая морщина лоб перепахала, взгляд затравленного зверя. Да не перед тобой ли, Володя, все виноваты? С колыбели тебе ложь привили, и все твои двадцать четыре года ты шел тем путем, каким идут миллионы людей твоего возраста. Хочешь искупить, но нечего тебе искупать — нагрешить ты не успел, а сделать тебя ответственным за общие грехи — жестокая несправедливость. Да разве один Кожевников? В отряде, почитай, половина коммунистов и комсомольцев, и у многих из них это самое — должны искупить! А что искупить и почему должны — не знают. И Марк не знает, но и в нем эта мысль живет и из-за нее он не раз чувствовал искушение открыто, грудью броситься на врага и всё одним разом покончить.

Под утро отряд укрылся в лесу, простоял в нем весь день, а кончился день, он опять цепочкой через темную ночь потянулся, и к наступлению следующего утра достиг небольшого лесного ручья, вяло текущего в низких глинистых берегах. Лошади долго и жадно пили воду. Мутный, бессильный рассвет скоплялся на полянах и потом медленно вползал в лес. Тут было много исковерканных, высохших деревьев. Болотистая земля чавкала под копытами коней. На живых деревьях короста паразитов. Место, заслужившее свое прозвище: Мертвый лес.

Напоив коней, двинулись дальше, и когда вокруг заиграли первые солнечные лучи, доехали до небольшого лесного озерца, а от него двинулись вдоль глубокой лесной балки. В получасе пути от озерца дно балки, протянувшейся малоприметным швом через Мертвый лес, в те дни было местом стоянки тринадцатого отряда. Тут оно становилось похожим на какое-то доисторическое стойбище. Кусты растут поверху, а под ними, на дне балки, кони, лениво хрумкающие сеном. Откосы изрезаны темными дырами-провалами, в этих земляных пещерах люди обитали. Лошадиные уздечки перед дырами пещер висели на колышках, седла глядели в небо распластанными потниками. Чуть дальше была штабная пещера покрупнее, еще дальше кашеварня — под свод, вырубленный в откосе, вдвинута полевая кухня — а рядом короткоствольные маленькие пушки, несколько пулеметных тачанок — пушки и тачанки закиданы зелеными ветками, замаскированы.