Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Ну-с, я вас слушаю!» — сказал он. «Только коротко, времени у меня мало».

«За помощью я к тебе пришла, сынок!» — дрожаще сказала тетка Вера.

Слово сынок в этой комнате может быть никогда раньше и не звучало, и потому человек как-будто чуточку подобрел.

«Говорите… мамаша. Всё, что могу», — сказал он, и тут же опять нахмурился, о деле Марка вспомнил и о тех обстоятельствах, которые в Лубянской живодерне тогда были.

«Сына ищу я». Голос тетки Веры совсем дрожал.

«Ваш сын у нас, гражданка Сурова». Человек говорил теперь холодно. «Он у нас, но в распоряжении чрезвычайного уполномоченного. Нет смысла хлопотать о нем, такие по советской земле долго ходить не могут».

Чего человек вдруг рассвирепел, и зачем он эти злые слова матери сказал, мы не знаем. Может его самого страх за собственную шкуру давил, а может быть, просто собачья натура проявилась. Тетка Вера от его слов страшной бледностью покрылась и руки мелкой дрожью заходили.

«Не виноват он ни в чем. С издетства за советскую власть. Кровь проливал», — шептала она.

«Знаю, всё знаю», — оборвал чекист. «Однако же, Ежов нашел нужным заключить его в тюрьму. Такие решения зря не принимаются. Вы, как советская гражданка, сами должны это понимать».

«Прошу вас, заради Бога — поможьте», — шептала тетка Вера. «Не виноват он, я знаю. Не он убил Кирова. Он добрый, за людей завсегда стоит».

Но чекист уже не слушал. Он поднялся, во весь свой огромный рост и возвышался над теткой Верой — красивый, откормленный и безжалостный.

«Нарожала ты много детей, гражданка, да только меньший не удался», — сказал он. «И не проси за него, и не ходи, не будет ему хода отсюда».

«Как так не будет?»

Тетка Вера задыхалась от горя, глаза совсем на Богородицыны стали похожи. Опираясь на палку, она поднялась. Блеклые старые глаза вдруг вспыхнули. Выпрямилась и сказала, уже не с мольбой, а с яростью.

«Ах ты, выродок бессовестный! Да я каждого из моих детей у Бога выплакала, а ты хочешь убить. Да я тебе, паскудник ты негодный!»

Она подняла палку и ударила чекиста. Не больно ударила, откуда ей сил взять, чтоб по заслугам этого барбоса наказать? но он растерялся и поднял руки, прикрывая голову. Сам привык бить других, а тут его ударили. Потом, как вепрь, кинулся на тетку Веру, на пол ее сбил, ногами топтал. Охрана вбежала. Тетка Вера сама поднялась с пола, к двери молча пошла. В тюрьму ее увели, и дело завели о покушении на жизнь охранителя советского порядка.

А через три дня, перед вечером, адъютант пропустил Корнея в кабинет Ворошилова. Утром этого дня Корней наконец добрался до Москвы и уже объехал много учреждений. Узнал он, что произошло с матерью, но в свидании с нею ему отказали. Отказали и в свидании с Марком. Ничего не добившись, явился он к Ворошилову просить защиты.

«Садись, Корней Тимофеевич, и рассказывай!» Корней сел.

«Климент Ефремович», — сказал он. «Я никогда не обращался к вам с личными просьбами, но теперь должен это сделать».

Он рассказал об аресте Марка по приказу Ежова, об аресте матери. Нарком внимательно слушал, ничем своих мыслей не выдавал. Не был Ворошилов опорой и защитой для тех командиров, которых у него под носом арестовывали; боялся вмешаться и только в особо вопиющих случаях подавал робкий голос в их пользу. Но тут речь шла о старухе, вряд ли члену политбюро и наркому могло что-нибудь грозить, если он осмелится вмешаться. Ворошилов соединился по телефону с Ежовым.

«Прошу вас заинтересоваться делом старухи Суровой», — сказал он. «Какая-то несусветная глупость. Древняя старуха покушается на жизнь здоровенного парня из помощников Ягоды».

Положив трубку, сказал:

«Это всё, что я могу сделать».

«Но, Климент Ефремович, вы ничего не сказали о моем младшем брате. И он ведь в тюрьме!» — заволновался Корней. «А потом, ведь там Ягода за главного, а вы Ежову звонили».

«Не проси, Корней Тимофеевич», — сказал нарком. «Не могу вмешиваться. Абсолютно не могу! Поезжай сам к Ежову. Скажи, что от меня. А о Ягоде забудь. Там теперь не в нем сила».

Корней поехал и был принят Ежовым. Сдерживая себя, просил за Марка и мать. Получил обещание — дело будет рассмотрено. Ежов сказал, что получено письмо от Семена. Он лично займется делом Суровых. В Корнее Ежов вызвал острое отвращение, но он его скрыл. Говорил с ним подобострастно, даже польстил. Ушел не раньше, чем получил твердое обещание, что Ежов немедленно займется делом Суровых.

Но Марк ничего этого не знал. То есть, он, конечно, знал, что братья за него станут горой, но что гордый и независимый Корней опустится до лести, хлопоча за него, он не знал и узнай — устыдился бы. Может быть, и не мог бы понять подвига старшего брата, а что это был подвиг, каждый скажет, кто Корнея знает. Марк просто ждал. Исключенный из списков живых и не включенный в списки мертвых. Он опять был в камере один — полкового командира забрали и не вернули.

В конце четвертой недели Марка вызвали. На этот раз провели в комнату сразу же за железной дверью. В ней был незнакомый человек с мрачным лицом в штатском. Не предлагая Марку сесть, он сказал:

«Товарищ Ежов приказал освободить вас».

Потом, немного помолчав, добавил:

«Но вы должны покинуть Москву. Через некоторое время вам будет разрешено вернуться».

«Получу я назад партбилет?» — спросил Марк.

«Это означает только то, что я вам сказал», — ответил сухо человек за столом. «Из партии вы исключены. Но это не мое дело. Я сказал всё, что должен был сказать. Вы должны покинуть Москву».

Он позвонил по телефону и сообщил кому-то, что Суров освобождается. Сопровождающему охранник у махнул рукой. Когда Марк у же выходил из комнаты, мрачный человек окликнул его:

«Кстати, прихватите с собой вашу маму. Распоряжение об ее освобождении уже отдано».

Марк дернулся, словно ему нанесли удар сзади. Мать в тюрьме! Он молча, сам не зная зачем, вернулся к столу мрачного человека.

«Моя мать заслуживает не тюрьмы», — трудно дыша проговорил он. Ему хотелось сказать еще что-то, но слов не находилось.

«Вероятно!» — равнодушно согласился человек за столом. «Но я к ее аресту не имею никакого отношения. Она ударила палкой ответственного сотрудника НКВД, вот ее и посадили».

Рука охранника легла на плечо Марка, подтолкнула его к двери. Марк быстро шагал по коридору. «Идите тише!» — приказывал охранник. Марк замедлял шаги, но бушующие чувства вновь заставляли его почти бежать. Его вели с этажа на этаж, из одного коридора в другой. Встречались люди с малиновыми петлицами. Равнодушно скользнут глазами по Марку, а потом пугливо подадутся в сторону, словно человек, которого ведет конвоир, толкает их своим взглядом. Марк бурю в себе нес, крепко в нем замкнутую, и буря та на встречных людей глядела — неожиданно и пугающе. В нижнем этаже конвоир ввел его в просторную, почти пустую комнату. Как только он вошел, мать на нем повисла, вовсе зашлась. Седые волосы на морщинистое лицо падали, рот бледный был раскрыт, как у той птицы, что без воздуха задыхается. В Марке всё было вздернуто на дыбы. Сердце от ярости, боли, жалости взорваться могло, а выразить он ничего не мог и только раз за разом повторял: