Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

«Войдите!» — сказала она Марку.

Ему и до того приходилось встречаться со всевозможными дурачествами высокого начальства. В кабинет Южного на Дальнем Востоке надо было входить через балкон. Встречался ему болван из высокопоставленных, который устроил свой кабинет над приемной и к нему нужно было подниматься по винтовой корабельной лестнице. Этот морской волк умудрился в сухопутной Москве построить дом, в котором не было двух соседних комнат на одном уровне. Войдет человек в прихожую, а чтобы попасть из нее в жилую комнату, нужно по лестнице подниматься, а в кухню опять лестница, еще одна лестница в спальню. Марк видывал телефонные аппараты, привешенные к боковым стенкам столов и мешающие удобно сидеть, письменные столы такого гигантского размера, что человек должен был всякий раз приподниматься с места, чтобы дотянуться до чернил или карандаша. Эти высокопоставленные дурачества служили темой весело-горьких историй. Рассказывали, например, такое. Партийного руководителя республиканского масштаба посетил знатный иностранец. Он заметил, что хозяин странно пользуется чернильницей. Она у него стояла на окне и каждый раз, когда надо было обмакнуть перо, он шел к окну и возвращался к столу, бережно неся перо с чернилами.

«Почему вы держите чернильницу на окне? Ведь удобнее было бы иметь ее на столе», — сказал иностранец.

«У нас свобода. Моя чернильница, куда хочу — туда и ставлю», — ответил хозяин.

Потом тот же иностранец был принят Сталиным и рассказал ему о странном месте для чернильницы, придуманном руководящим товарищем.

«Вот ишак», — засмеялся Сталин.

«Но зачем же вы держите ишака на таком крупном посту?» — спросил иностранец.

«У нас свобода», — ответил Сталин. «Мои ишаки, куда хочу — туда и ставлю».

Марк не удивился, когда женщина за столом сказала, чтобы он вошел в шкаф. Дверца уже медленно и бесшумно открылась и ждала его. Он вошел, и она закрылась за его спиной, но задняя стенка отодвинулась, открывая просторную комнату. У письменного стола сидели двое — тот, из первого отдела, что был при аресте, и неизвестный многоромбовый чекист.

«Должен вам сообщить, что вы не являетесь арестованным, а подвергнуты временной изоляции по приказу товарища Ежова. Он сам или уполномоченные им лица будут разговаривать с вами, когда найдут это нужным».

Человек из первого отдела говорил это медленно, равнодушно; может быть, Марк был не первым, кому он нынче сказал эти сухие слова.

«Но отдел кадров, которым руководит Ежов, помещается в другом месте, здесь же я содержусь в тюрьме и не могу считать себя не арестованным», — глухо проговорил Марк.

«К сожалению, это всё, что я могу вам сообщить», — сказал он.

«Можете идти», — грубо проговорил чекист, сидящий вразвалку.

Через шкаф — другого выхода не было — Марк вышел в приемную, стал между конвоирами и отправился в обратный путь. Когда они были уже у железной двери, за которой начинается тюрьма, им повстречался высокий сухощавый чекист с двумя ромбами. Марк сразу его узнал. Иван Шаров, тот самый, с которым расклеилась их дружба в университете. Шаров был поражен встречей не менее Марка.

«Стой!» — приказал он конвоирам. «Суров?»

Марк молчал. В это время сзади раздался повелительный окрик:

«Товарищ Шаров, вас ждут!»

«Увидимся», — сказал Шаров и ушел.

Той ночью в камеру к Марку ввели человека. Он вошел отчетливым шагом, каким ходят военные. Окинул быстрым взглядом камеру, увидел, что в ней лишь одна кровать, занятая Марком, сказал самому себе:

«Придется тебе, товарищ комполка, на полу ноченьку переспать».

«Если только одну ноченьку, то не беда», — сказал Марк.

«Конечно!» — воскликнул новичок. «Какое-то злое недоразумение. Завтра разберутся и отпустят».

Марк окинул взглядом ладную фигуру командира полка. С гимнастерки спороты петлицы, а два темных пятна свидетельствуют об орденах. В тюрьму ведут широкие ворота, а из тюрьмы надо пролезать через игольное ушко, подумал Марк, припоминая слова Доринаса.

«Меня в тюрьме держать не будут», — продолжал бравый командир, расстилая на полу одеяло, переданное ему Марком. «Тюрьмы для врагов народа, а не для командиров-коммунистов».

Говоря это, он бросил выразительный взгляд в сторону Марка, а того злил этот, вероятно хороший, парень из породы тех партийцев, которые сами себя лишили права думать. Даже здесь, в тюрьме, говорит заученными фразами.

«Вы не враг народа, я уверен», — сказал Марк. «Но вот, вы в тюрьме».

«Это ничего не значит», — сказал новичок. «Партия ведет ожесточенную борьбу со своими врагами. Возможны ошибочки, но они исправляются».

«Возможно!» — буркнул Марк и повернулся лицом к стенке.

На другой день полкового командира вызвали. Подошел обед, его не было. Подали две миски с супом, две ложки и два куска хлеба — значит, сосед не исключен из списков. Впрочем, распоряжение могло и запоздать. Не появился он и вечером. Лампочка под потолком дважды мигнула, что обозначало приказ укладываться спать. Натянув на голову одеяло, чтобы избавиться от надоевшего, никогда не гаснувшего света, Марк задремал. Щелканье замка в двери. Он приподнял голову. Два охранника. Между ними по полу тянулось обессилевшее человеческое тело. Оставив тело на полу, охранники молча ушли. Марк с трудом узнал полкового командира. Лицо изуродовано синяками, губы распухли. Помог ему дотащиться до кровати, снял с него сапоги, обмыл лицо водой. Бедняга как будто начал приходить в себя. Хрипло исторгнул длинный ряд ругательств.

«Нет, шалишь!» — хрипел он. «Разоблачат и шлепнут. Сволочь! Сукин сын! Избивать честных членов партии тебе никто не даст!»

Из его слов, пересыпанных ругательствами, Марк понял, что его допрашивали. Обвиняли в принадлежности к какому-то заговору. Не добившись признания, следователь вызвал помощников, началось истязание. Полковой командир сопротивлялся, и его избили основательно. Теперь, засунув пальцы в рот, он пересчитывал оставшиеся зубы.

Верный сын партии, полковой командир, верил в лучшее. Чуть не плача, сказал Марку:

«Подлецы! Хотят погубить партию. Освобожусь из тюрьмы, до Сталина дойду. Разоблачу. Товарищ Сталин должен знать».

Марк понимал беднягу. Все приучены, и Марк приучен, мыслить фактам вопреки. Живут шпаргалочными истинами из передовиц газет. Ни сомнений тебе, ни тяжких раздумий — ничего этого нет, когда человеку дана казенная истина, и он принял ее, не ощутив в ней лжи или не восстав, а покорившись ей. Марк знал по себе, как трудно человеку найти себя. Даже Виктор Емельянович пришел к правде только на краю собственной гибели, чего же требовать от полкового командира, который удобно шагал по жизни, предоставив другим думать за него?