Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

В полдень пригласили и Марка. Ежов в упор спросил:

«В каких отношениях были вы с Волковым?»

Марк потянул к себе стул, сел. «Выгонят из Кремля», — мелькнула мысль.

«Волкова я знал во время гражданской войны под фамилией Пересветов», — сказал он.

Ему пришлось рассказать о встрече в госпитале, о Школе. Слушая, Ежов нервно пошевеливал пальцами.

«Вы, товарищ Суров, забыли сказать, что ваш покровитель Волков оказался врагом народа и, спасаясь от возмездия, повесился», — сказал Ежов, когда Марк кончил рассказывать.

«Что ж об этом говорить?» — сказал Марк. «Самоубийство Волкова произошло недавно, в газетах о нем писалось. Мое напоминание о нем совершенно ни к чему».

«Может быть, может быть», — тянул Ежов, о чем-то думая. «Не в самоубийстве дело, а в психологии умолчания. Вы меня понимаете, товарищ Суров? За фигурой умолчания всегда что-то есть, не так ли?»

Ежов опять подождал, но Марк молчал.

«Хорошо, вы свободны», — сказал он.

Через час его позвали к Енукидзе и тот, пряча глаза, сказал ему:

«Должен сообщить вам. Говорю не свои, а чужие слова. Некоторые сотрудники удаляются с работы в Кремле, вы в их числе. Мне нечего говорить вам, что убийство Кирова создает новую ситуацию. Жаль, но ничего не могу поделать. Надеюсь, что этим для вас всё и кончится».

Это в первый раз, что Марк подумал — арестуют. Мысль, что к нему обязательно придут, погнала его домой и, только придя к себе, он сообразил, что ему нечего готовиться, он готов. Нечего прятать. Не у кого искать защиты. Некому жаловаться. Одинок. Марк сел в своей комнате. Странно, но он чувствовал себя вовсе неплохо. Выгнали из Кремля? Но ведь пребывание там было безрадостным, тяжелым. Арестуют? Об этом не нужно думать. Он сломался или его сломали, но, сломавшись, он спасается от чувства, что он не человек, а крошечный винтик.

Мысли кружились, устремлялись к чудовищному — бесформенная и жестокая машина. Машина власти, которой Марк в своем воображении придавал механические очертания. В том, что машина бездушна, есть что-то примиряющее. Какой смысл возмущаться тем, что механизм выполняет свои функции?

«Механизм наделен не рассуждающей мудростью», — думал Марк, сидя уже вечером в своей комнате. — «Террор, ставший вполне механическим. Если быть объективным, то надо признать, что это очень остроумная штука. Устранять не только того, кто виноват, кто борется, но и того, кто может быть виноват, кто может бороться. Где-то стоят механические счетчики, перетасовывающие карточки человеческих судеб. Сейчас и моя карточка выбрасывается на кон. Счетчик подсчитывает неведомые плюсы и минусы, и в результате этого подсчета появляется математическое решение — подвести итоговую черту. Глупо, нелепо! Впрочем, неправда, в этом есть и своя мудрость. Мудрость точно выверенного автомата. Суров может стать опасным, говорит этот автомат. Не стал, но может стать. Видел хоть и не всё, но многое. Пружины власти перед ним обнажились. Подвести итог».

Позвонил директор издательства, бывавший у Марка.

«Ах, какое несчастье!» — сказал он. «Убийство Кирова — страшная потеря».

«Могу вам сообщить еще одну новость», — прервал его Марк.

«Слушаю, слушаю, товарищ Суров». «Меня сняли с работы в Кремле».

«Что? Сняли?» — услышал он крик в трубке. «Да, понимаю».

Директор с треском положил телефонную трубку. Кривя в злой усмешке губы, Марк вернулся к столу. За окном были видны крыши домов. Над ними — холодное зимнее небо. Сизая, замерзшая луна висела над крышами города. Марк подумал, что люди разучились видеть небо. «Мы становимся всё более земными, всё более…» Ему не хотелось думать, что человек становится жалким, но аргументов в пользу величия человека на этот раз не находилось.

На этих мыслях его настиг сон. Со страшным грохотом катилась с горы каменная глыба. Он стоял на вершине, а внизу был Корней. Глыба раздавит его. Марк кричал, но Корней не слышал. Между Корнеем и глыбой появилась маленькая женщина в черном. Мать. Марк бросился вперед, но как ему догнать летящий камень? Вдруг его тело обрело способность нестись с невероятной быстротой. Догнал, вцепился в камень руками. Ногти на руках ломались, руки в крови. Ему удалось повернуть, глыба теперь не заденет брата и мать, она уносилась вниз. Надоедливо жужжала в полете. Марк подошел к матери. Поднял к лицу руки со сломанными ногтями. «А знаешь, тетка Вера, мне чертовски больно», — сказал он ей. Летящей глыбы, брата, матери не было, Марк у стола в своей комнате. «Глупый сон», — сказал он самому себе, рассматривая ладони. Во сне он с силой сжимал ими стол. Но резкое жужжание продолжалось. Это — звонок у двери. Он заливался безостановочно.

За дверью двое в кожаных пальто и в кожаных фуражках и третий — в шляпе и в черном драповом пальто. Вошли. Двое сняли кожаные пальто, оказались в знакомой зеленоватой одежде с малиновыми петлицами. Тот, что был в шляпе, опустился на стул, на котором только что сидел Марк. Спросил:

«Вы меня узнаете?»

Марк вспомнил его. Виктор Емельянович когда-то познакомил их. Для каких-то дел, он был приставлен к первому отделу.

«Да, как же», — сказал Марк. «Встречались у товарища Волкова».

Марка привезли в тюрьму. В коридоре больничная тишина. Дорожка из мягкого войлока надежно глушила шаги. Окованные железом двери с глазками. Его ввели в камеру, захлопнули дверь, и сразу стало так тихо, что он слышал шум в ушах.

С тех пор — пять шагов от двери к окну, пять шагов от окна к двери и бесконечный разговор с самим собой.

Прошел день, два, неделя. Пять шагов от окна к двери, столько же от двери к окну. В теперешнем мире Марка был жив только он сам. И глазок в двери, через который за ним подсматривали. Всё остальное было мертво. Чувство омертвленности не исчезало даже тогда, когда приносили обед. В двери открывалось квадратное окошечко, и кто-то молча протягивал миску с супом, ложку, кусок хлеба. Через четверть часа окошко опять открывалось, и чья-то рука принимала миску и ложку.

Но потом о нем вспомнили.

В час, когда зимой в Москве зажигаются уличные огни, его повели. Спустились этажом ниже и прошли коридор. Он уперся в железную дверь с часовым при ней. Спросив у надзирателя фамилию арестованного, часовой открыл дверь. За нею Марка ждали. Два молодых здоровенных парня в форме и с револьверами повели его дальше. Это уже не была тюрьма. Из-за дверей доносился стук пишущих машинок. Проходили люди в форменной одежде и женщины обычного учрежденческого вида. Вошли в небольшую комнату. За столом красивая, чем-то похожая на Галину Сергеевну, секретарша. Смотрела на Марка щуря глаза. Мордастые конвоиры сели на стулья у двери, приготовились ждать. Женщина кивнула головой в сторону огромного шкафа.