Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Марк нашел в Викторе Емельяновиче демона-искусителя, это он повелевал ему только познавать.

«Я хочу уйти из Кремля», — как-то сказал ему Марк. — «Здесь не по мне. Я чувствую себя таким отделенным от мира и таким… жестоким. Помогите мне уйти отсюда».

«Куда?» — спросил Виктор Емельянович. — «Куда ты хочешь уйти, Марк?»

«Туда, под гору. Мое место с людьми, а не на этой голой скале. Здесь всё видно, но всё мертво».

Виктор Емельянович чертил карандашом по бумаге, думал о чем-то тяжелом. Марку стало его жалко.

«Простите, Виктор Емельянович, я не хотел обидеть вас», — сказал он.

«Ничего обидного ты не сказал», — ответил он. — «То, что я услышал от тебя, я знаю давно. Это правда: мертвая скала. Но я не хочу помочь тебе уйти отсюда. Ты имеешь единственную возможность получить опыт, которого нигде в другом месте не приобретешь. Ты верно сказал — отсюда всё видно. Вот и смотри. Познавай. Там, куда ты стремишься, такого опыта не получишь. Перспектива мала. На близкое расстояние видеть можно, на далекое — нет. А есть явления, которые обязательно с большого расстояния нужно рассматривать. Тебе дана эта возможность. Раньше ты видел начало Большого Города, прииск Холодный, а теперь перед тобой огромная перспектива. Смотри, познавай».

По внешности Марк был вполне спокоен. Он аккуратно являлся на работу, был точен в выполнении обязанностей, немногословен и трудно было догадаться, что заполнен он накаленным волнением. Он проходил новый урок, даваемый жизнью, но что это за урок и чему он учит — не знал. В Кремле он не находил правительства. Енукидзе, Калинин — это не правительство. Они заседали, принимали посетителей, но и они сами, и приходившие к ним знали, что это — сияющая фальшь. Паралитик, скрывший свою немощь.

«Я ищу правительство и не нахожу его», — говорил Марк Виктору Емельяновичу. — «Всё дирижируется от Сталина. Оттуда приходят списки награждаемых. Там отчитываются наркомы. Оттуда идут все назначения. Все правительственные акты составляются там и к нам присылаются на оформление. Даже ходатайства о помиловании идут через секретариат Сталина. Приходят оттуда с пометкой Крёбышева — кого помиловать, кого казнить. Где же правительство, для работы в котором вы затребовали меня?»

Старик улыбался и на такие вопросы Марка не отвечал, что было большой жестокостью с его стороны. Ведь должен же был он знать, что нет ничего мучительнее познания, если оно, разрушая заблуждения, не приводит к истине.

Марково познание, не переходящее в обретение истины, было для него источником мук, которые Виктор Емельянович не мог или не хотел от него отвести. Перед ним раскрывалась жизнь верхов, и он поражался, как мало осталось в ней завещанного революцией; как мало по-настоящему радостного. В родной стране Марк всё еще чувствовал силу порыва, путь ее представлялся ему трудным, но святым; революция всё еще рисовалась как вихрь, расчистивший этот путь. Но движения по нему он уже не видел. Строились заводы и фабрики, перекраивалась карта страны, но всё это было внешнее; внутренне же происходило омертвление жизни. На людей, правивших страной, он теперь смотрел, как на горчайшую ошибку. Видел в них нелюбовь к России, неверие в нее и из всего этого выводил то ненужное зло, против которого в нем был протест. С верхов делалась попытка повернуть время к людям его будущей гранью, заставить забыть о грани сущей, бедой во всех направлениях пересеченной. В этом нового не было — революция озарялась будущим, но тогда это было понятно, оправдано, воодушевляло, а теперь лишь раскрывало бессилие, стерильность тех, кто от имени революции убивал революцию.

Марк был беззащитен перед атакующей его правдой. Стиль всесоюзного словоблудного подхалимства окончательно завоевал место. От этого всем стыдно, но стыд прячут. Наверху гении и выдающиеся — это стало походить на придворные звания. Иногда выдающиеся превращаются во врагов народа, но на их место уже идет другая руководящая плотва. И чем дальше, тем мельче. На смену людям с идеями пришли люди, наделенные мертвой хваткой, знающие вкус настоящего, живущие в полную силу. Будущее для народа, настоящее для них. Партийные вожди ничего своего не имеют, они имеют всё государственное. Роскошные имения под Москвой — их пригородные резиденции. В Крыму и на Кавказе дачи-дворцы. Придворные портные, лакеи, шуты услаждают практическое настоящее людей, пекущихся о теоретическом будущем для народа.

Нет, у них ничего своего нет, но всё государственное принадлежит им.

«Сталину должно быть очень неуютно жить на свете», — как-то сказал Марк Виктору Емельяновичу. — «В огромном дворце один, окруженный охраной, никуда не смеющий выйти — что может быть ужаснее этого?»

«Такова логика диктатуры», — ответил Виктор Емельянович. — «Сталин никому не доверяет, поэтому и отгородился не только от мира кремлевской стеной, но и от Кремля железной решеткой. Логика, Марк, великая вещь. Смотри, всё это очень просто. Чем сильнее люди боятся диктатора, тем сильнее диктатор боится людей».

«Но ведь не рождается же страх из ничего?», — допытывался Марк.

«У Сталина много причин бояться», — сказал Виктор Емельянович. — «У него нет верных и преданных. Каждый диктатор это знает. Если уж ты так добиваешься, почему великие люди поддаются страху, подумай над следующим этюдом. Пока человек не был на вершине, в нем жило сознание своей обыкновенности. Он понимал, что ему грозят не большие беды, чем любому другому, и обыкновенных мер предосторожности для него достаточно. Но взобравшись наверх, поверивши в свое величие и других заставив в него поверить, человек, пропорционально своему ощущению величия, повышает в своем представлении ценность собственной жизни. Ему начинает казаться, что в массе обыкновенных людских жизней, его жизнь — уникальная ценность, на которую другие могут посягнуть. Так называемый великий человек начинает истреблять не только действительных, но и мнимых врагов. Чем больше он их истребляет, тем в большем количестве они грезятся ему. Кончается тем, что все его действия начинают направляться на самосохранение».

«Мне кажется, Виктор Емельянович», — сказал Марк, — «что ваш этюд более применим к тиранам древности. Нечто подобное было с Андреем Боголюбским. Он уничтожал приближенных, а потом приближенные уничтожили его. Но Андрей Боголюбский был единоличным, если можно так выразиться, тираном, сила же Сталина основана на партии, на диктатуре пролетариата».

Марк теперь остро чувствовал фальшь привычных слов и потому тут же сказал:

«Впрочем, чья диктатура и зачем она, я не знаю».

Этот разговор происходил у Виктора Емельяновича дома. В последнее время старик часто прихварывал. Марк приехал к нему с докладом. После трафаретных слов Марка о диктатуре пролетариата, Виктор Емельянович с трудом поднялся с кресла и подошел к окну. Внизу была оживленная улица. Пробегали автомобили. Потоком двигались люди.