Михаил Соловьев - Боги молчат. Записки советского военного корреспондента [сборник]

Потом Вавилов провел рукой по щетинистому подбородку и потеплевшим голосом сказал:

«Вот так и расстаемся мы, Марк. Хочу тебя поблагодарить. Ты всегда был дельным помощником».

«Я старался работать», — ответил Марк. — «Не всегда хорошо получалось».

«Знаю», — сказал Вавилов. — «Результат от тебя не зависел. Время наше такое, что из самых хороших дел черт знает что выходит! Скотское время. Кстати, мне передавали, что ты назвал Баенко гамлетизированным поросенком. Теперь он сидит дома и читает Гамлета, хочет знать, почему ты так сказал».

«Это не мои слова», — сказал Марк, — «но они к нему подходят. Когда ему ничего не грозит, он слезу о малых мира сего пускает, а как опасность появляется, он готов на всё, только бы себя обезопасить. Гамлет исчезает, поросенок остается».

«Для ясности, и чтобы не утруждать его мозгов, ты мог бы его просто свиньей назвать», — усмехнулся Вавилов. «Ему это понятнее, и к правде близко. Все его доклады в Москву помогли ему, как мертвому клизма. Снимают его вместе со мной и посылают на самый что ни на есть захудалый пост. Да и то еще хорошо. Вот такие люди и создаются в тех обстоятельствах, в каких мы сейчас находимся».

«Принято считать, что человек должен властвовать над обстоятельствами, а не покоряться им», — сказал Марк.

«Теория, дорогой друг, теория. В теории это звучит хорошо, а на практике, особенно когда речь идет о политических обстоятельствах, человек — раб их. Он может желать, даже страдать от невозможности что-то там совершить, но делать он будет только то, что соответствует обстоятельствам. Только очень смелые и решительные пытаются действовать наперекор, но где они и сколько их?»

Вавилов ходил вокруг стола, о чем-то тяжело думал. Стареющий человек, более несчастный, чем хочет показать. Небрежность в одежде, небритый подбородок — всё это от опущенности.

«Я надеюсь», — сказал Вавилов, — «что мы еще встретимся, если только обстоятельства не раздавят кого-нибудь из нас. Ты, наверное, будешь работать в правительственном аппарате. Волков давно хлопочет, чтобы тебя перевели к нему. Не думаю, что тебя там ждет много радости. О Волкове не спрашивай — мало знаю. Член правительства, но почти незаметен. Ведает какими-то второстепенными аппаратными делами».

Никаких личных причин, которые задерживали бы отъезд, у Марка не было, кроме одной: он ждал Марию. Знал, что она должна покинуть Владивосток, но проедет ли безостановочно через Хабаровск, или… Или сойдет на перроне.

Мария молчала.

Когда срок ожидания, данный ему Вавиловым, истекал, Марк вызвал к прямому проводу геологическое управление во Владивостоке. Спросил о Марии. Ему ответили, что уже три дня, как она выехала к новому месту работы. На Алтай.

Значит, уехала. Не захотела видеть его. Уехала, не остановилась, не дала знать.

Марк покинул город и край, к которому привязался накрепко, полюбил надолго, хоть эта суровая земля и отсыпала ему горя без меры и счету.

От повести этой, на чужбине рассказанной, не жди, читатель, и не требуй того, чего в ней нет. Не говори, что великая стройка социализма здесь не отражена, трубы индустриализации не дымят, проекция в будущее не сделана, роль партии не выражена, плавности и обстоятельности мало, да и само слово не такое уж художественное, да и образы не дописаны, да и дух явлений до конца не раскрыт.

Что на это сказать?

Всё, в том числе и социализм, строить можно, но всё, социализм в том числе, нужно строить по свободному выбору людей. В противном случае, когда не человек ведет стройку, а стройка человека, не возвеличивает она его, а в низь сбрасывает. Аэропланы самые быстрые и лучшие можно построить, миры небесные открыть, заводов и фабрик несметное число возвести, а при всем том человек в низи будет обретаться и собственную беду на горбу нести. Можно и нужно рассказывать о стройке и о том, как стали мерить людское счастье числом дымных заводских труб. О многом можно и нужно рассказывать, да повесть наша не обо всем, а о самом трудном — о человеке и жестоком времени, которое он творит и, творя, себя самого приносит ему в жертву. О человеке без прилагательных наша повесть.

Так поняв задачу, не грешно и покаяться. Искание правды волновало. Муки, в которых творится жизнь, мысль бередили. Ответ на вопрос, есть ли связь между человеческим горем и покорностью, молчанием человека нужно было найти. Пророчества на будущее, которыми оправдывают зло сущее, во лжи своей представали. А тревоги о закругленности сюжета, причесанности слова, пополочном распределении характеров не было и нет — то ли по осознанному недостатку таланта, то ли еще и из страха оторваться от простой — колючей, шершавой, опаляющей — правды жизни и погрузиться в мир худосочной литературщины, которая «обтачивает» правду, придавая ей вид обтекаемого обмылка…

А теперь — к повести.

Когда дальневосточный экспресс, через много дней проведенных в пути, подходил к московскому вокзалу, Марк через окно сразу заприметил тетку Веру. Стояла она на перроне, опиралась на палку, держала руку козырьком у глаз, словно все три года разлуки простояла тут, сына поджидаючи.

Спасибо Корнею и его умению устраивать дела — квартира уже ждала Марка. В перенаселенной Москве и по всем перенаселенным городам одной из первейших мук людских является теснота, бесквартирность. Сколько людям горя та проклятая жилищная нужда прибавляет, и сказать нельзя! Семьи распадаются по той ненавистной нужде, теснота зло меж людей плодит, характеры ожесточает, молодые сердца, открытые для любви, в кандалы берет — потому что и для любви человек где-то голову должен приклонить.

Но Марку повезло. Какой-то друг Корнея, покидая Москву, передал свою квартиру тетке Вере — она от Тани приехала, чтоб сына встретить. Зажили они вдвоем, счастливо зажили. В сознании Марка всегда была мысль, что мать судьбой обделена — чересчур много горя ей выпало, а счастья мало. Тетка Вера с Марком счастливой была, и, конечно, вовсе не потому, что подарки ей шли — всякое расточительство она очень даже осуждала — счастье ее в сыне было, который вернулся целым и невредимым из того места, где, как ей говорили, живые тигры бегают. Уступая ее настояниям, Марк провожал ее в церковь. Забивался там в темный угол, ожидаючи, пока она отмолится, а она, старая хитрунья, молилась долго, дольше всех: пусть Марк поближе к Богу побудет. Ходили они и в театры, поначалу она скучала, а потом вдруг проснулось в ней что-то непонятное: к балету сердцем потянулась. Казалось бы, откуда простой хлеборобной тетке Вере тонкий смысл хореографии улавливать, в красоте и слаженности движений и музыки повесть прекрасную читать, но ведь улавливала, читала, и плакала от радости, которую словами никак не могла выразить. Когда были на «Лебедином озере», она так расстроилась, что просто беда. Театр уже опустел, а Марк всё еще мать успокаивал, и какая-то чужая женщина помогала ему.