Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

В сентябре Татьяна Львовна, передав груз ответственности по сохранению Ясной Поляны младшей сестре, переехала из Ясной Поляны в Москву. Две Татьяны поселились на Поварской улице в доме родственников Михаила Сергеевича Сухотина по линии первой жены – в «доме Ростовых» (Поварская, 52/55) [1240]. Этот дом когда-то принадлежал барону М. Л. Боде-Колычёву, здесь жили его дочери, одна из которых вышла за М. С. Сухотина, а вторая за графа и художника Ф. Л. Соллогуба. Племянница М. С. Сухотина вспоминала: «Тетя Таня, смеясь, говорила, что первая жена ее мужа жила во дворце, а вторая на конюшне. Из этих конюшен были сделаны маленькие квартирки» [1241].

Татьяна Львовна начала работать с В. Ф. Булгаковым в Толстовском музее, возглавила комиссию по восстановлению обстановки в Хамовниках. В 1922 году она открыла студию живописи и рисования (Лопухинский переулок, 8) [1242]. В письме к племяннице А. И. Толстой она так охарактеризовала свою нынешнюю жизнь: «Я страшно занята. Помимо уроков французского и английского и домашней работы я устроила студию рисования и живописи, в которой преподаю через день от 6 до 10 вечера. Это очень интересно, но и очень утомительно. У меня уже около 20 учеников, и школа моя зарегистрирована. Пока в смысле материальном я имею только убыток, так как оборудование стоило около 2-х миллиардов, но надеюсь, что со временем что-нибудь заработаю». Она заботилась не только о себе и дочке, но и о других: «Мы здесь тоже затеваем работы для бедных „буржуек“. Девочки Татариновы, Соня Перфильева с двумя детьми и еще многие не умеют сами ничего устроить, а очень нуждаются в заработке. Трудно только сбывать, особенно когда еще нет клиентуры» [1243].

И все-таки в Москве Татьяна Львовна вновь оказалась в привычном для нее широком круге общения – литераторов и художников. В 1923 году вышла ее книга «Друзья и гости Ясной Поляны». В. Ф. Булгаков высоко оценил это сочинение: «Татьяна Львовна была даровита как писательница и как художница. Ей принадлежит прекрасная книжка „Гости Ясной Поляны“». И добавил: «У нас с Татьяной Львовной были всегда самые дружеские, легкие по естественности и непринужденности своей, ничем не замутненные отношения» [1244].

Однако их общение резко оборвалось: 10 февраля 1923 года было принято решение о высылке В. Ф. Булгакова за пределы РСФСР на три года [1245]. Его публичные выступления и общественная деятельность шли вразрез с политикой Советов. Для Татьяны Львовны пришло время заступиться за него, и 23 февраля она написала заместителю председателя Совета народных комиссаров и председателю Моссовета Л. Б. Каменеву:

«Многоуважаемый Лев Борисович!

Пишу к Вам по поводу высылки заведующего „Толстовским музеем“ Валентина Федоровича Булгакова. Говорить я буду только от своего лица, хотя меня звали участвовать в коллективном протесте. Но я противница коллективных выступлений, особенно обращенных к безличному учреждению, как правительство.

В. Ф. Булгаков. 1916

Вас же, от которого хоть отчасти зависит отмена приговора, – я знаю лично. В те редкие свидания, которые я имела с Вами, я чувствовала в Вас доброжелательное отношение ко мне (вероятно, ради моего отца), которому я искренно отвечала.

Поэтому я пишу к Вам, как человек к человеку, и хочу сказать Вам, что карать за исповедание и выражение вечных истин – недостойно правительства, поставившего среди своих лозунгов принципы свободы, равенства и братства.

Всякие политические системы и между прочими та, в которую наше правительство хочет втиснуть нашу огромную, многогранную родину, – канут в вечность. Учение же добра, истины, любви и единения останется вечным.

Неизвестно, насколько высылка Булгакова явится для него наказанием. Таким людям везде и всегда хорошо, потому что они везде нужны. Но для его друзей и для меня лично это будет потеря друга, единомышленника и драгоценного помощника по любимому делу. Для нашего же правительства высылка его ляжет пятном, за которое многие осудят его. Еще я хотела сказать Вам, что Булгаков распродает все свое необходимое имущество: все расходы по визам для себя и семьи, а также и по паспорту его жены – возложены на него. Я хотела просить Вас, Лев Борисович, если уж высылка его неизбежна, – хотя бы снять с него эти непосильные расходы.

Вот все, что я хотела сказать Вам. Простите, если Вам это неприятно. Я ничего, кроме самых доброжелательных чувств, не имею и очень жалею, если Вас обидела» [1246].

Круг друзей Л. Н. Толстого, текстологи и музейщики выразили Валентину Булгакову свою солидарность, сфотографировавшись с ним перед отъездом. На памятной фотографии запечатлены более тридцати человек, среди них С. А. Стахович, Т. Л. Сухотина, А. Б. Гольденвейзер, И. И. Горбунов-Посадов, П. И. Бирюков, Н. Н. Гусев, К. С. Шохор-Троцкий, В. А. Жданов, В. Г. Чертков и другие. Это, несомненно, было выражение протеста.

30 марта В. Ф. Булгаков с семьей отправился в Чехословакию. Советская власть не сдержала своего решения: въезд в СССР был закрыт для него до августа 1948 года. В Европе жизненный путь Булгакова будет сложен, в годы Второй мировой войны он познает тюрьму и лагерь для интернированных советских граждан. После отъезда Валентина Федоровича директором Толстовского музея была назначена Татьяна Львовна Сухотина. Она переехала в дом, расположенный рядом с музеем, и заняла большую комнату.

Все годы ее московская жизнь сопровождалась материальными трудностями и разнообразными заботами. Татьяна Львовна делилась переживаниями с младшей сестрой: «Такая гнетущая тоска, что сказать не могу. И не знаю, чем ее объяснить. Все то, что меня мучает, было и прежде. Но теперь это режет сердце, а прежде было чувство, что все можно победить и что все „образуется“. Мучает меня то, что Таня необразованна, нездорова, в страшной опасности дурного поведения, без сильных нравственных устоев. 〈…〉 Мучает – не мучает, а гнетет постоянное отсутствие денег. Ни выстирать белья, ни почистить зубы, ни купить необходимый „Боржом“ или пару чулок – ничего нельзя». Тут же она написала и о душевной радости от прочтения книги Р. Роллана о Ганди, и о его влиянии на индийский народ, оптимистично заключая: «Идет сильная волна „непротивленческого“ движения, такая сильная, что чувствуется, что в ней будущая мощь и что только она сможет принести истинную свободу». Но затем мысленно вернулась к заботам текущего дня: «Хотелось бы участвовать во всем этом, а приходится бегать по магазинам и предлагать всякие никому ни на что не нужные и не продающиеся вещи, стирать свое тряпье и за деньги переписывать (это сейчас Таня делает) бездарные сочинения. Таня поступила в музей служить». Потом обратилась к особенностям своего нынешнего общения с сестрой и дочерью: «Бедная Сашка! Ты привыкла, что я тебя осуждаю! Нет. Я не осуждаю. А часто болею за то, что ты делаешь не совсем так, как мне казалось бы нужным. Ты иначе не можешь, я понимаю. Но и я не могу не иметь своих взглядов. Так же и с Таней. Я понимаю, почему она такая, какая есть: почему так, а не иначе смотрит на вещи, и не могу ее за это осуждать. Но и никак не могу одобрять. Могу только болеть душой за нее, так же, как иногда и за тебя». И завершала письмо: «Студии своей я еще не начинала, начну с 1 сентября. Сейчас я одна в музее – все сотрудники разъехались. А дела всегда много» [1247].