Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Улица в районе Синдзюку, Токио. 1930-е. Открытка

Поражает готовность Александры Львовны – воительницы по своей натуре – погрузиться в малознакомое и манящее состояние созерцания. Возможно, оно начало открываться ей и даже – несмотря на многочисленные испытания последующих лет, которым Александре Львовне пришлось решительно противостоять, – укрепилось в ней, не случайно в старости самым любимым ее занятием была рыбалка.

Вид на улицу Хирокодзи в районе Уэно, Токио. 1930-е. Открытка

В Японии Александра Толстая провела 20 месяцев – почти два года. По прибытии в страну она подписала договор с газетами «Осака майнити симбун» и «Токио нити-нити», свое лекционное турне начала с Токио. Японцы, с которыми она знакомилась, читали и любили Толстого и как автора романа «Воскресение», и как религиозного мыслителя (они были знакомы с его трудами «Так что же нам делать?», «Царство Божие внутри нас», «Не убий» и др.). Для японцев Толстой был человеком-антитезой : он выступал против войны и против государственной власти, призывал жить своим трудом [1428]. «Среди русских редко встречается такое знание и любовь к моему отцу, как среди этих как будто чужих мне людей» [1429], – отметила она. Один японец дал прочесть ей свое стихотворение, посвященное Толстому, там были такие строки:

У Л. Н. Толстого были свои знакомые и последователи в Японии. Александра Львовна встречалась с ними, и вновь перед ней встал вопрос о соотношении идеала и жизни. Дочь Толстого общалась с Масутаро Кониси, которого впервые увидела в Ясной Поляне еще в детстве, а потом на похоронах отца в 1910 году. Познакомилась с токийским издателем Сигэо Иванами [1431], он занимался изданием Полного собрания сочинений русского писателя в Японии, а позднее опубликовал и ее книгу об отце. Иванами с юности увлекся учением Толстого. Он «был вегетарианцем, вел простой образ жизни, исповедуя принцип непротивления злу насилием. С годами юношеский пыл несколько остыл, жизнь заставила Иванами-сан отказаться от воплощения идей Толстого в жизнь, но он навсегда сохранил к нему любовь и благодарность за его благотворное влияние» [1432].

Судьба другого толстовского последователя сложилась иначе. Толстая писала:

«…я видела в японцах глубокую веру, желание подвига, жертвы для веры. И так же как ради вопросов чести японец способен произвести над собой харакири, точно так же он не задумается сломать свою жизнь, если убедится в истинности того или иного вероисповедания или учения.

– Мой второй сын – последователь вашего отца, – рассказывал мне старик Кониси-сан грустным, убитым голосом. – Живет один высоко в горах, по железной дороге проехать туда нельзя, страшная глушь. Он иногда приезжает к нам, но редко. Мать очень страдает за него, жалеет…

– Чем же он занимается?

– Корзины плетет. Заработок небольшой, да и тот почти весь отдает. Все, что человек сделает для другого, к нему вернется, – говорит он. – Если отдашь последний рис, кто-нибудь предложит тебе работу; если отдашь последние бобы, тебе дадут риса. – Старик вздохнул. – Очень плохо живет, ест одни овощи, бобы, рис, и то не всегда… – И опустил голову. Видно было, что не только одной матери жалко сына. – Я очень почитаю вашего отца, – точно извиняясь, добавил он, – но я не понимаю, зачем из-за любви к нему юноша должен сломать свою жизнь» [1433].

А. Л. Толстая, О. П. Христианович с дочкой и М. Кониси

Жизнь поворачивалась разными гранями. Гостьи из России общались с сотрудником газеты «Токио нити-нити»:

«Мы любили старика Идзюми-сан. Он был такой свой – русский, что мы забывали, что это человек другой расы, другой культуры. Может быть, это было потому, что он так долго прожил в России?

По-русски он говорил плохо, так что мы все – и Ольга Петровна, и Туся, и я – покатывались на него со смеху.

Идзюми-сан часто бранил меня за неделовитость, непрактичность.

– Толстая-сан, – говорил он, – большой дурак.

Я делала вид, что обижаюсь.

– Почему же, Идзюми-сан?

– Вот деньги делать не умеет, большой дурак. Граф тоже был большой дурак. – Увидав недоумение на моем лице, прибавил: – Вот большой умный дурак. Ничего не надо, ничего не надо, все раздавает! Большой дурак! – И, широко открывая рот и показывая полный рот золотых зубов, хохотал.

– А вы умный, Идзюми-сан?

– Я очень вумный, очень хитрый.

– А деньги умеете добывать?

– Деньги у меня мало, денег нету!

Один раз старик пришел грустный-грустный.

– Что с вами, Идзюми-сан?

– Вот я – „Живой труп“. Старший сын, нехороший сын… учиться не хочет, сакэ пьет, все деньги давай, давай… Я хочу, как живой труп, уйти из дома… Нe хочу семья, жена, дети… вот уйду…

Но это бывало редко. Он постоянно шутил, смеялся, коверкая русский язык, и смеялся не только над нами, но и над самим собой» [1434].

В начале мая 1930 года Александра Львовна встретилась с представителями общины «Иттоэн» [1435], созданной четверть века назад в честь ее отца. Слово «иттоэн» означает «один фонарь». Человека призывали пожертвовать хотя бы одним бумажным фонарем ради своей веры. Гости пришли с тем, чтобы пригласить дочь Толстого в древний город Киото прочесть лекцию:

«– Мы живем его мыслями, исповедуем его учение и стараемся жить так, как он советовал. Нам хотелось бы узнать про него как можно больше, узнать то, что не написано в книгах.

Я была уверена, что скромное общество это устроит лекцию для небольшой группы в маленьком помещении, и когда вместе с Куродой-сан, которого „Иттоэн“ пригласила переводчиком, мы подъехали к громадному зданию и наш автомобиль врезался в движущуюся пеструю толпу – я была поражена. Зал, вмещавший тысячи три людей [1436], был переполнен. Девушки-студентки, студенты сидели рядами на полу, стояли в проходах, на эстраде. Распорядители, члены общества в обтрепанных одеждах, с радостными, веселыми лицами носились по залу, рассаживая публику.

До лекции еще оставалось полчаса. Председатель „Иттоэн“ – красивый высокий старик – пригласил нас с Куродой пить чай. Он рассказал нам, какое влияние имел на него мой отец.

– Когда я прочел „Исповедь“ и „В чем моя вера“, я понял, что не могу жить по-прежнему… Я решил попытаться жить так, как учил Толстой, в труде и простоте. Пожалуйста, когда вы придете к нам, не говорите: я приехала, а скажите: я вернулась».