Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Татьяна Львовна с внучкой Мартой

В то же время в США Александра Львовна делала первые шаги на ниве благотворительной деятельности. Русским военнопленным в Финляндии Толстовский фонд отправил посылок на «34 000 долларов: кроме того, по просьбе самих военнопленных, выслал 5000 Библий и 5000 крестиков» [1593].

2 марта 1940 года Александра Львовна писала сестре Татьяне: «Часто думаю: может быть, вся жизнь эта будет где-то, куда уйдем проноситься такими же смутными волнами воспоминаний, как теперь вспоминается детство, будет отсеиваться только добро, любовь, как сейчас, вспоминая прошлое, блестит ярким золотом все чудесное и прекрасное, а злое, плохое скрывается, прячется, точно его и не было совсем. 〈…〉 Первый год почувствовала себя старой. И вот между лекциями и работой Комитета, завтраками, обедами (то, что так не люблю) вдруг приходит в голову: „Сложить бы руки, и уснуть, и больше не мучиться“. На этих днях говорила о России и Финляндии, об ужасах, творимых дьяволом одержимыми правителями России. О горе финнов и горе сотни тысяч семей русских юношей, погибших ни за что. 〈…〉 М[ожет] б[ыть], потому, что так остро чувствую свою русскость и боль за русских, волей-неволей судьба наложила на меня сейчас задачу объединять русских здесь, в Америке. Со всех сторон сейчас люди идут, предлагают помочь, точно чувствуют, что надо объединиться в такую тяжелую минуту. 〈…〉 Много горя, нищеты и много добра вижу в людях. Много у меня затей: празднование Чайковского – 100-летие: концерт с Кусевицким в Карнеги [1594], балет Монте-Карло [1595], Онегинский бал и проч. Издание 23 отцовских сказок в будущем году и мн[огое] др. Очень устаю, главное – это одевание и улыбки светским дамам… Навоз куриный было легче чистить… Но терплю ради дела…» [1596]

Потом ситуация в США изменилась: гитлеровская Германия напала на Советский Союз, кто-то из русских эмигрантов стал надеяться на освобождение родины от большевизма, а кто-то, напротив, начал симпатизировать советской власти, выступившей против Гитлера. Александра Львовна осмысляла происходящие события иначе, 6 декабря 1941 года она записала в дневнике: «Англия объявила войну Финляндии. Да, слепы те, кот[орые] думают, что немцы „освободят“ Россию, слепы те, кот[орые] ищут опоры в советских разбойниках. Прав только Христос – „Не убий“, – и правы апостолы Его – мой отец в том числе. „Иван дурак“… Ах, если бы не умные, а дураки правили миром!» [1597]

Из всех детей Толстого ближе всего к водовороту военных событий оказались Сергей и Татьяна: Сергей жил в Москве, знал, как обошлись фашисты с Ясной Поляной [1598], Татьяна – в Риме. Михаил находился в Марокко, Лев – в нейтральной Швеции. В конце августа 1944 года Татьяна Львовна сообщала брату Сергею: «…пишу (конечно, только об отце) и даже занимаюсь живописью: выставляла и продала несколько nature mortes». И встревоженно добавила: «О Саше уже несколько лет ничего не знаю». А закончила письмо трогательным обращением к брату: «Живи! И хотя, вероятно, мы никогда не увидимся, а все-таки радостно знать, что ты еще мыкаешься на этой земле. Прощай!» [1599]

Осенью 1944 года в московском Музее Л. Н. Толстого после одиннадцати лет перерыва получили письмо из Рима, в котором Татьяна Львовна сообщала, что активно занимается издательской деятельностью, много пишет об отце. Она заметила: «От войны мы почти не пострадали материально, но морально тяжело» [1600]. В апреле 1945 года она писала Лине, жене брата Михаила, в Марокко: «Война удручает, и я думаю, что мы не отдаем себе отчета в том, насколько эта постоянная, ежедневная, ежеминутная тяжесть влияет на наше настроение. То, что делают немцы, невероятно по своей жестокости и бессознательности. Я не хочу пачкать своей души ненавистью и желанием мести. Моя няня Мария Афанасьевна говорила мне, когда я сердилась на кого-нибудь: „Не надо, Таничка, это тебя лукавый испытывает. Он хочет, чтобы ты злилась, он этому радуется“. Я не хочу радовать „лукавого“ и только поражаюсь и недоумеваю перед бессознательным садизмом немцев» [1601]. Татьяна Львовна оставалась верна себе: с одной стороны, называла вещи своими именами (сотворенное немцами можно было определить только одним словом – «садизм»), а с другой – верила в некую незыблемость основ сознательной жизни людей и потому этот садизм представляла себе как «бессознательный».

В 1944 году Александра Львовна тяжело болела и нуждалась в средствах [1602], и ей казалось, что жизнь ее на исходе, а за последние годы так ничего и не удалось сделать. В дневнике от 7 августа 1944 года она записала: «…Проспала еще 3 года [1603]. 60 лет. Слава Богу, скоро конец, Господи, прости». Александра Львовна подводила неутешительные для себя итоги: «Все, что было дано Тобою, похоронено по 3-му разряду. А знаю, что Ты дал, и дал много. И даже то светлое, что умела давать людям, – тоже похоронено».

Александру Львовну беспокоило происходящее как в эмигрантской среде, так и в собственно американской жизни: «Клуб „Победа“: Мещерские, Путятины: „Сталин – великий вождь“. Запрещено что-либо говорить против Советов. Condert senator не мог говорить по radio того, что хотел. Цензура выпустила. Побивают Гитлера вместе с Сталиным. А дальше что? Снабжают деньгами, продовольствием, орудиями одного разбойника, чтобы победить другого [1604]. Разбойник стал таким сильным и могущественным, что победить его уже нельзя. Он будущий властелин мира. Что же делать? Ничего. Убеждать себя, что он не разбойник, а освободитель мира, борющийся за мировую свободу. Если мир перестанет так верить, то в каких же он будет дураках? За что пролилось это море крови? За что? Неужели не опомнятся? Если не опомнятся – мировое рабство. Боже мой, как веселятся сатаны!» [1605]

Александра Толстая смотрела на ход мировых событий, не вставая ни на одну из враждующих сторон. В срезе выбранной ею позиции все представало вполне определенным образом: один тиран борется с другим, а союзники, помогая одному из них, поддерживают тиранию, они говорят о грядущей свободе, а на самом деле скатываются в мировое рабство. Для А. Л. Толстой зло, творимое советской властью, всегда оставалось только злом.

Позиция Александры Толстой во многом не была близка племяннику Илье, сыну Андрея Львовича. Еще в 1923 году он был выслан из Советской России в Англию за отказ служить в Красной армии. Позднее переехал в США, а во время Второй мировой войны ушел добровольцем в армию США. Летом 1943 года он написал родной сестре Соне (С. А. Толстой-Есениной) в СССР в ответ на полученную от нее книгу о времени варварского пребывания фашистов в Ясной Поляне и о восстановительных работах в усадьбе 1942 года: