Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Как безумные из палаток, где лежали больные и раненые, побежали санитары к блиндажу.

– Куда? Мерзавцы! Раненых бросать! – забыв о новой, принятой на себя роли вежливости, орал начальник летучки.

Но людей точно подменили, не помогали ни окрики, ни увещания. С горы, из соседних воинских частей, в одном белье бежали в нашу лощину солдаты.

– Братцы! – орал во все горло солдат. – Братцы! Спасайся кто может!

Рассветало. В желто-красном зареве над мутным туманом леса показалось темное пятно, окруженное мелкими точками. Постепенно увеличиваясь, оно плыло ближе и ближе. С шумом пролетел над нами „Илья Муромец“ [955], окруженный свитой фарманов [956].

Разинув рты, солдаты медленно поворачивали головы, следя за уплывающими аэропланами. Орудия смолкли. Стали расходиться. Было что-то бесконечно слабое и жалкое в белых, в одном белье, босых, согнутых фигурах, ползущих в гору» [957].

Летом 1917 года Александра Львовна еще продолжала руководить отрядом [958], но осенью пришла к решению сложить с себя полномочия. В армии, писала она, «…положение делалось серьезнее с каждым днем. Дисциплина падала. Особенно плохо было во второй летучке. Начальник ничего не мог сделать с командой. Отказывались работать, грубили. Был даже случай отказа передвинуться на новое место по приказу начальника дивизии.

Разложение шло быстро. Когда при осмотре войск командир корпуса зашел в перевязочный отряд, старика никто не встретил. Он стал обходить землянки. Солдаты валялись на койках и на приветствие генерала „здорово, санитары“, не поднимаясь, лениво тянули – „здравствуйте“. А то и вовсе не отвечали. Большевистская пропаганда, как яд, разлагала вторую летучку, и она быстро приходила в упадок; солдаты перестали работать, не чистили лошадей, завели грязь, беспорядок. Пришлось в спешном порядке ликвидировать летучку. Да и вообще, чувствовалось, что делать на фронте больше нечего. Фактически война кончилась. По всему фронту шло братание, солдаты покидали позиции. 〈…〉

Экстренный выпуск газеты с известием об отречении Николая II от престола

Отрядный комитет устроил в мою честь прощальное заседание. Председатель комитета открыл собрание витиеватой речью.

– Товарищи! – начал он. – Сегодня мы провожаем нашего уважаемого уполномоченного, который, которая так жертвенно работал, то есть работала, для нашей родины, то есть для нашей революционной страны! Товарищи! Что я хочу сказать? Наш третий отряд Земского союза – самый отменнейший из всех отрядов! Почему же это так, товарищи? Я объясню вам почему, товарищи! В других отрядах нет уже ни продуктов для людей, ни фуража для лошадей! А у нас – всего достаточно. Сыты и люди, и животные. А почему же это так, товарищи? А потому, товарищи, что наш, то есть наша… уполномоченный…

Он говорил долго…

– Товарищи, – закончил он наконец свою длинную речь, – я желаю нашему уполномоченному, то есть нашей уполномоченной, счастья и благополучно доехать и прошу всех вас, товарищи, почтить ее память вставанием.

И все молча встали.

А позднее я узнала, что после моего отъезда тот же самый комитет постановил меня арестовать, как буржуйку и контрреволюционерку, но я уже была в Москве» [959].

И начался новый этап в жизни Александры Толстой, Татьяны Сухотиной и их братьев – Сергея, Льва, Ильи и Михаила.

После пролетарской революции октября 1917 года Александра Толстая была арестована несколько раз, в Советской России на ее долю выпали тюремные и лагерные испытания. Впервые – органами ВЧК в июле 1919 года, однако вскоре была освобождена. На письме Владимира Григорьевича Черткова, просившего выпустить дочь Льва Толстого, Ф. Э. Дзержинским, основателем и руководителем Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем при Совете народных комиссаров РСФСР (1917–1922), была наложена резолюция: «Освободить, взяв подписку» [960].

17 июля Александра Львовна писала сестре: «Милая Таничка! Пишу тебе из дома, куда благополучно пришла вчера в 6 вечера. Выпустили меня по ходатайству Черткова через Дзержинского и Каменева [961], арест был произведен потому, что найден был мой адрес у какого-то контрреволюционера, находящегося у Деникина [962]. Подняли большой шум около этого дела, и вчера же вечером Каменев передал через Владимира Григорьевича извинения от Совета народных комиссаров по поводу случившегося. Мне было хорошо, хотя пережито было много, много перечувствовано и передумано» [963].

Первый опыт заключения и перспектива дальнейшего расследования вызвали у Александры Толстой тревогу за близких, и основания для этого были. В распоряжении органов оказались небезопасные в наступившие времена документы: письмо анонима к В. Г. Черткову и два письма Татьяны Львовны Сухотиной (одно о железнодорожной забастовке и событиях в Туле, второе о национализации Ясной Поляны). Александра Львовна писала сестре: «… ежели тебя потревожат, я буду в отчаянии. Больше ничего меня не беспокоит» [964].

Сама Александра Львовна, будучи очень смелым человеком, не была запугана первым арестом. В конце августа 1919 года был арестован ее старый знакомый Н. Н. Щепкин (внук выдающегося русского актера М. С. Щепкина), который в прежнее время был членом III и IV Государственной думы, членом кадетской партии, а с ноября 1917 года одним из организаторов антибольшевистских объединений. В апреле 1919 года возглавил московское отделение Национального центра. Уже в сентябре он был расстрелян в подвалах Лубянки. А. Л. Толстая предпринимала попытку спасти его. «Всеми любимого и уважаемого Николая Николаевича Щепкина» она знала «по Земскому союзу и относилась к нему с глубоким уважением и симпатией». Позднее она вспоминала:

«Когда распространилось известие, что его расстреляют, оно не дошло до сознания, я не поняла и долго не могла понять, поверить. И когда наконец дошло до сознания, померкло все вокруг, показалось, что нет больше радости на земле и духа Божия в человечестве и что жить дальше невозможно. Но острота первого впечатления прошла. Я стала думать о том, как спасти Николая Николаевича. Хлопотать было бесполезно. Выкрасть? Это было безумием, но и время было безумное. Разве в России разум человеческий не тащился теперь бессильно в хвосте?

Было неприятно и немного жутко, когда пришел ко мне на квартиру подозрительный человек в ярко-синей поддевке и картузе, с лихо закрученными кверху светлыми усами, умными, хитрыми глазами, тяжелым золотым перстнем на указательном пальце левой руки и серьгой в левом ухе. Сначала осторожно, затем смелее, увлекаясь своим планом, я заговариваю с ним о возможности похищения Николая Николаевича из тюрьмы.