Надежда Михновец - Три дочери Льва Толстого [litres]

Узник всегда помнит о пище. Герой Достоевского, к примеру, вспоминает: «Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания» [1009]. Однако тем, у кого были деньги, было легче: они могли обходиться без казенной пищи и поддерживать себя купленной едой. В 1920 году, во время военного коммунизма и продолжающейся Гражданской войны, положение московских узниц было куда более тяжелым. «К обеду, – вспоминала Толстая, – давали суп, чаще всего из очистков мороженой картошки. И так как промыть мокрую, мягкую, иногда полугнилую картошку было трудно, суп был с землей, приходилось ждать, пока грязь осядет на дно чашки» [1010]. Заключенные женщины были официально переведены на голодный паек, их выручали передачи от родственников и друзей, а также от Красного Креста. Но в то время голодно было и в самой Москве.

В 1931 году, в самом начале своей эмигрантской жизни в США, Александра Львовна посетила старейшую в штате Калифорния тюрьму Сент-Квентин (San Quentin), в то время одну из самых больших тюрем страны. Заключенные в первую очередь спросили ее, как кормили в советской тюрьме и каким было ее спальное место. Александре Львовне пришлось «объяснить, что такое вобла и как надо было бить рыбу обо что-то твердое, прежде чем можно было ее укусить». Выслушав, чем кормили женщин в советской тюрьме и концлагере, переглянувшиеся между собой заключенные заметили: «А мы получаем даже мороженое по воскресеньям». В своем рассказе Александра Львовна не сгущала красок: она не сообщила, что в концлагере воблу приходилось бить о могильные плиты, что однажды в тюрьме испортился водопровод и арестанток с утра до вечера продержали без воды, накормив при этом в обед вместо супа селедкой.

Гостья из России поведала своим американским слушателям, что о кроватях и речи не было:

«– Не было кроватей. Нары. Три плохо сбитые доски. Тоненькие тюфяки, набитые стружками, которые проваливались в широкие щели, края больно резали тело. Я подкладывала под бок подушку, а то образовывались пролежни.

– А у нас удобные кровати, – сказали заключенные».

Затем А. Л. Толстую повели в женскую столовую [1011], поразившую ее:

«Чистота, светло, раздавали суп, на второе какое-то мясо с зеленью. „Как в ресторане“, – подумала я. И невольно воображение рисовало советские тюрьмы…

Нам позволили посетить и некоторые камеры пожизненно заключенных. Одна камера меня особенно поразила. Это была чистенькая, светлая комнатка. На окне с решетками распевала канарейка. Повсюду множество книг, чистая, удобная кровать» [1012].

Удивительно, что так было в самые тяжелые годы Великой депрессии [1013]. И Лубянка, и Новоспасский же монастырь начала 1920-х годов были для заключенных женщин адом.

Вождь пролетарской революции В. И. Ленин, высоко оценивший каторжную книгу Достоевского, был убежден в коренном изменении положения вещей в стране свершившейся революции: «„Записки из Мертвого дома“ 〈…〉 являются непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отразившим не только каторгу, но и „Мертвый дом“, в котором жил русский народ при царях из дома Романовых» [1014]. Однако, читая дневники и воспоминания Александры Толстой, не можешь не прийти к выводу: мало что изменилось.

Более того – стало хуже. В первые годы новой власти, в обстановке продолжающейся Гражданской войны наступил хаос. Варварским было и разграбление гробниц и имущества Новоспасского монастыря [1015]: ночью воровки в поисках драгоценностей разбивали склепы, вскрывали гробы, второпях раскидывали кости усопших. Александра Львовна уже в первую ночь своего пребывания в монастыре стала свидетельницей этого:

«Среди ночи я проснулась. Где-то, казалось под самыми нашими окнами, стучали железом по камню, точно ломом пробивали каменную стену. Гулко раздавались удары среди тишины ночи, мешая спать. 〈…〉 Стучали ломами, слышно было, как визжали железные лопаты о камни. Мне чудилось, что происходит что-то жуткое, нехорошее, оно лезло в душу, томило…

Наутро я спросила старосту, что это был за стук, точно ломали что-то и копали.

– И ломали, и копали – все было, – ответила она, – девчонки тут, все больше из проституток, могилы разрывают, ищут драгоценностей. Надзиратели обязаны гонять, днем неудобно, ну так они по ночам. Должно быть, надзиратели тоже какой-нибудь интерес имеют, вот и смотрят на это сквозь пальцы…

Говорит спокойно, не волнуясь, как о чем-то привычном.

– Но надо это как-нибудь прекратить, сказать коменданту…

Она насмешливо улыбнулась:

– Да, надо бы… А впрочем, не стоит, обозлятся уголовные…

– Разве находят что-нибудь?

– Как же, находят. Золотые кольца, браслеты, кресты. Богатое ведь кладбище, старинное.

Я вышла во двор. Почти все свободное от построек место занимало кладбище. Должно быть, прежде оно действительно было очень богатое, теперь оно представляло из себя страшный вид разрушения и грязи. Недалеко от входа в монастырь, слева, – могила княжны Таракановой [1016], дальше – простой каменный склеп первых Романовых [1017]. На мраморной черной плите, разложив деньги, две женщины играли в карты, тут же рядом развороченная могила – куски дерева, человеческие кости, перемешанные со свежей землей и камнями.

– Девчонки ночью разворочали, – просто сказала мне одна из женщин на мой вопросительный взгляд. Здесь ко всему привыкли, ничем не удивишь.

– А грех? – сказала я, чтобы что-нибудь сказать.

– Какой грех? Им теперь этого ничего не нужно, – и она ткнула пальцем в кости, – а девчонки погуляют. Да сегодня, кажись, ничего и не нашли, – добавила она с деловитым сожалением.

Никто не возмущался, все были спокойны, безучастны.

Почему же меня это так волнует? Расстроенное воображение, нервы?

На следующую ночь я опять не могла спать, снова, когда весь лагерь погрузился в сон, – стуки, удары лома и лопаты о камень. И так продолжалось несколько дней» [1018].

Об этом написано в книге «Дочь», а в дневнике Толстая указала и другие подробности: «Здесь ночью так называемые бандитки разбили склеп Шаховских [1019], пробили гроб и разбросали кости и черепа покойников, ища золото. Я ходила смотреть на этот склеп. Над склепом нечто вроде часовни, в часовне икона Божией Матери. Здесь я застала двух женщин, играющих в карты» [1020].

Однако вскоре ночные стуки прекратились.

«Но началось другое, не менее жуткое, – вспоминала Александра Львовна. – Вечером, когда наступали сумерки, раздавались страшные, нечеловеческие крики. Казалось, это были вопли припадочных, безумных, потерявших всякую власть над собой женщин. В исступлении они бились головами о стены, не слушая криков надзирателей, уговоров своих товарок.