Александр Волков-Муромцев - Палаццо Волкофф. Мемуары художника

В течение двадцати лет, когда моя работа в церквях обязывала меня иметь отношения со священниками, я только восхвалял их дружелюбие. Как правило, они были довольно простыми людьми, но умными и жаждущими знаний. Ничто так не примечательно было в те времена, как доверие, с которым относились к художникам. Они были заперты в церквях с полудня до пяти часов, и в течение этого времени пребывали там абсолютными хозяевами, за исключением церкви дей Фрари, где смотрители оставались в течение всего дня, ожидая туристов и их чаевых. Во всех других церквях смотрители уходили и закрывали двери на двойной замок. Желал бы я быть поэтом, чтобы иметь возможность описать чувства оставшихся в одиночестве в тех старых стенах, которые в течение неисчислимых веков были тихими свидетелями радостных и горьких сцен человеческой жизни. Из-за отсутствия экипажей на улицах Венеции я не думаю, что в какой-либо другой стране есть церкви, где тишина настолько полна и впечатляюща. Нигде больше художник не может найти более благоприятных возможностей для своей работы, абсолютного отсутствия шума и людей, которые заходят и выходят, раздражая своим присутствием, и радости от нахождения предмета своего труда каждый день в тех же условиях и при тех же аспектах света и тени.

Однако иногда у меня были сюрпризы даже в церкви. Однажды, будучи запертым в соборе Святого Марка и думая, что нахожусь там в одиночестве, я внезапно увидел графиню Ольгу Мочениго, выходящую из-за одной из многочисленных колонн церкви. Она чуть не напугала меня.

«Графиня, как же Вы сюда попали?»

«Когда месса закончилась, я осталась на исповедь у патриарха [92] Предстоятель католической епархии в Венеции носит титул патриарха, вследствии византийского влияния в Средние века. », — сказала она. И тогда я увидел, как патриарх, увенчанный своей красной шапочкой, шел по коридору, который соединял храм с его собственными покоями.

Я поцеловал графине руку, и она пошла к дверям, где ее ожидал церковный служитель.

В другой раз священник удивил меня своим присутствием духа. Я был заперт уже около двух часов, когда внезапно услышал шум двери, открывающейся из ризницы. Через несколько минут священник вошел в церковь, не заметив меня, так как я стоял за колонной. Его беспорядочные шаги и лихорадочные жесты сразу привлекли мое внимание, и я стал наблюдать за ним. Он казался ужасно взволнованным, как будто каясь за какое-то ужасное преступление. Высокий и красивый, он остановился перед колонной, прислонясь головой к ее холодному мрамору. Затем он вслепую сделал несколько шагов, пока его рука не коснулась скамьи, перед которой он стоял неподвижно, склонив голову. Мне было ужасно жаль этого человека и мысль о том, как он будет потрясен, если узнает, что кто-то был свидетелем его трагических жестов, заставила меня дать ему знать о своем присутствии. Поэтому я громко кашлянул за колонной. Эффект оказался волшебным: через секунду мужчина преобразился. Он вытащил из кармана небольшую книгу, делая движения, рассчитанные на то, чтобы показать огромное впечатление, которое чтение произвело на него, и пошел ко мне, не ослабляя свой литературный энтузиазм, до тех пор, пока он не оказался в двух шагах от меня. Затем мы начали дружно общаться.

В Равенне я писал картину, изображающую внутреннюю часть ризницы, с намерением представить священника, сидящего спиной ко мне, и дававшего урок певчему. Священник во плоти и крови, иногда приходивший посмотреть на мою картину, обещал найти для меня модель.

«Я отправлю Вам, — сказал он, — самого красивого и послушного из всех моих певчих», и я действительно мог похвалить в качестве моей модели маленького девятилетнего мальчика, который должен был стоять с открытым ртом в позе поющего ребенка. Время от времени я позволял ему сесть, а потом мы беседовали.

«Кем ты станешь, когда будешь взрослым?» — спросил я его однажды.

«Я хочу быть священником», — ответил он.

«Почему?»

«Потому что они едят каплунов», — ответил он убежденно.

Этот ответ сильно рассмешил меня, но я не посчитал необходимым повторить его доброму священнику.

Лишь раз я встретил священнослужителя с современными идеями, без особого почтения к начальству. Однажды в церкви дей Фрари, когда я пошел туда рисовать, я увидел священника, сидящего за столом, покрытым медяками, из коих он делал маленькие горстки. Ни его лицо, ни его манера говорить не были венецианскими. Его щеки, пусть и тщательно выбритые, выдавали своим голубоватым оттенком неаполитанское происхождение. Очевидно, деньги из церковных ящиков он делил между клириками, которые имели на это право.

Прежде чем идти к своему месту, я подошел к священнику, поприветствовал его и спросил: «Что Вы думаете о патриархе, только что возведенном на престол в Венеции?».

«Что я думаю о нем? — ответил он. — Я вообще о нем не думаю, потому что не знаю его. Сегодня я увижу его, а потом посмотрю, как пойдет (come butta)».

Эта фраза, казалось, понравилась ему, потому что он продолжал повторять её всё время, пока собирал деньги в горстки.

Затем я вернулся на свое место, которое находилось далеко. Через полчаса он встал, издалека поклонился мне и направился к главной двери; но прежде чем он достиг ее, он повернулся и сказал мне, по крайней мере, три раза, улыбаясь: «Посмотрим, как пойдет!».

Однажды, когда я гулял в Монселиче, маленьком городке под Падуей, меня поразили окна одного дома. Они находились на нижнем этаже, и широко открытые оконные рамы были полностью завешаны множеством тканей, одеждой и всяким висевшим барахлом. Скромный взгляд внутрь комнат обнаружил большое количество мебели, ваз, бюстов, оружия и т. д. Думая, что нахожусь у входа в антикварный магазин, я позвонил. Меня принял старый священник, маленький, ясноглазый, улыбчивый, объяснивший мне, что у него страсть к старым вещам, но он их не продает. Он провел меня через четыре или пять комнат, переполненных разнородной коллекцией — от картин до кружев, от гравюр до ковров. Затем он открыл ящики своих сундуков и показал мне множество великолепных вышитых костюмов времен Гольдони.

Тем не менее, среди этих вещей у него скопилось много мусора, что выдавало скромные знания этого коллекционера.

«Мое собрание хорошо известно, — сказал он гордо. — Вот книга, где люди, оказавшие мне честь своим посещением, оставили свои имена. Вот подпись королевы Виктории».

«Что Вы собираетесь делать со своим музеем? — спросил я. — У Вас есть наследники?»

«Я оставлю это городу Падуя», — ответил он.

Затем он вытащил из шкафа маленькую шкатулку и спросил меня, интересуюсь ли я Петраркой. Я признался, что, к сожалению, плохо знаю его сочинения, но что я им восхищаюсь, после чего он, открыв шкатулочку, торжественно заявил: «Прикоснитесь к его позвонку пальцем», что я и сделал, преклонив голову.