Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Злоупотребив своим высоким политическим имиджем, я нахально поперся в кабинет Сизова и брякнул на его стол старинную халтуру четырехлетней давности под дичайшим названием «Чужая белая и рябой».

С названием этим и потом была масса смешных историй. Когда после всех географически-идеологических свистоплясок картина в конце концов была послана на фестиваль в Венецию, мы получили от их отборочной комиссии телекс: «Уважаемый господин Ермаш, ваша картина „Блондинка и оспенный" (так итальянцы в муках перевели мое название на итальянский, а с итальянского — опять на русский) принята в официальный конкурс». Другой эпизод произошел где*то под Баку, на съемках. Мы снимали посреди гигантского поля, где по всей его бескрайней шири из земли торчали допотопные нефтяные качалки с мерно двигавшимися коромыслами. Среди них странным образом возвышалось некое каменное здание с портиками и пилястрами, облюбованное нами для съемок интерьера московской музыкальной школы в эвакуации, где писатель Андрей Битов, изображая музыкального профессора, учил игре на рояле безвестного казахского мальчика.

Густели сумерки, я вышел из дома покурить и еще раз подивиться странности и завораживающему очарованию окружающего пейзажа. Особости ему добавляло еще и то, что окна, которые мы заклеили калькой, ярко светились изнутри, а стоявшие наготове, чтобы в нужное мгновение подать дождь, потертые пожарные машины окружали странный и нелепый здесь дом. Тут*то и произошло фантастическое появление двух абсолютно пьяных мужиков, медленно двигавшихся зигзагами от горизонта к дому между нефтяных качалок. Увидев сноп света посреди поля, они, как мотыльки, двинулись на него и наткнулись на мою торчащую в дверях одинокую фигуру.

— Чо здесь пр-пр-прсходит? — с трудом выговаривая последнее слово, поинтересовались удивленные путники.

— Снимают фильм… — дружелюбно ответил я.

— Как называется?

— «Чужая белая и рябой».

— Чо, сразу две картины снимают?

В другой раз (это была самая первая сцена, снимавшаяся в Алма-Ате) нашей съемочной площадкой был летний кинотеатр в тенистом парке со скамеечками под открытым небом. Я рассаживал массовку, на первый ряд с левого края посадил блондинку, заметно среди всех выделявшуюся пышным бюстом и платьем в крупных белых горошинах. За моей спиной опять раздался не совсем трезвый голос:

— Але, парень! Че вы тут делаете?

— Кино снимаем, — опять беззлобно пояснил я, обернувшись на выглянувшего из кустов любознательного алкаша.

— Как называется?

— «Чужая белая и рябой».

— Спасибо. — Пьяный удовлетворенно исчез в кустах.

Однако через минуту высунулся снова.

— Парень!

— Ну, что?

Пьяненький кивнул на блондинку с бюстом:

— Это вот та «чужая белая»?

…Все это будет потом, а пока я бухнул «Чужую белую» на стол Сизову.

— Про что? — безрадостно прочитав название, поинтересовался он.

— Эвакуация, — подготовленно отвечал я. — Трудовая молодежь возвращается к послевоенной мирной жизни.

— Хорошо, — недоверчиво похвалил директор. — Тема интересная.

— Очень, — продолжал я, согретый одобрением, с надеждой. — Юношеские увлечения. Поэтические страсти. Любовь к птице…

— Давай приходи через два дня, я почитаю…

Когда в указанный срок я еще только переступал порог его кабинета, Сизов уже смотрел на меня совсем другими глазами, делая пальцем у своего виска тот всем известный международный жест, означающий умственную неполноценность того, к кому он обращен.

— Почему? — слабо пытался разубедить его я.

— Нипочему. Унеси и забудь навсегда.

Выйдя из кабинета с поруганными страничками, я подумал все же, что мои столь удачно сколоченные международные политические капиталы, а также и участие в тайных операциях КГБ все же столь сильны и ценны сами по себе, что не может быть, чтобы мне не удалось пробить этот сценарий, пусть даже через самую высокую инстанцию. С тем, все еще не отчаиваясь окончательно, я и побрел к Ермашу.

— Вот, Филипп Тимофеевич. Трудовая молодежь, трудности послевоенной поры, мужание характера, любовь к птице… Только вот Сизов сказал, что…

— Не расстраивайся, — по*товарищески успокоил меня Ермаш, — Сизов мужик неплохой, но все-таки из милиционеров, он не все понимает, что говорит, новое воспринимает с трудом. Давай. Приходи через неделю.

У меня было полное ощущение, что повторяется чудо «Ста дней после детства», когда Сизов сделал из меня несвежий котлетный фарш, а Ермаш поддержал и ловко слепил из фаршевых остатков вполне съедобную международную котлетку. Вот и теперь он почитает, и мы с «Чужой белой» вольно полетим куда глаза глядят.

Когда я вновь пришел к Ермашу, он, как ни странно, сделал пальцами тот же жест у виска, что и Сизов, и все читавшие сценарий редакторы до него.

— Но почему? — искренне изумившись, опять поинтересовался я.

— Забудь! Не будет этого никогда. Я четвертый год не знаю, что делать с германовским «Лапшиным», а ты мне суешь еще одну дополнительную чернуху с какими*то фальшивыми полковниками и увечными однорукими — не то художниками, не то преступниками, выдающими себя за высокие органы государственной власти. Да еще все в грязи, все в говне каком*то…

Но и тут я не внял и не унялся. Меня предательски распирало мое новое высокое тайное положение, следствие образцового выполнения разного рода рискованных заданий КГБ, пусть они и выражались в основном в выпивках с Гавом да в покорном и нетворческом, но все же участии в латиноамериканских Маушки-ных интригах.

«Ну не может же быть, чтобы все было безнадежно, — думал я. — Нужно бороться. Ведь как героически борется всю жизнь тот же Герман!..»

Но мне даже не дали и бороться. Я только успевал принять партерную стойку, как мои предполагаемые противники, надев пальто и шляпу, вновь и вновь делали вышеописанный жест пальцем у виска и уходили по своим делам восвояси. Я даже не мог найти себе для предполагаемой борьбы партнера.

К этому времени я уже познакомился с Борей Ряховским, который оказался прелестнейшим человеком, одним из самых нежных, беззащитных и трогательных из всех, с кем сводила меня судьба. Его чрезвычайная наивность как*то очень гармонично сочеталась с также чрезвычайной исторической мудростью, серьезностью, а детское сознание — с мощью государственных озарений. У него была сложная судьба, когда*то забросившая его с сосланными родителями в Казахстан, в Актюбинск, который он и описал в повести. В Актюбинске по странной гулаговской логике в конце тридцатых оказалось почти все неэмигрировавшее петербургское дворянство, интеллигенция. Прообразом описанного в повести художника был гениальный акварелист Фонвизин. Позднее к выселенцам 1937 года прибавились еще и эвакуированные в годы войны. Графы, князья, упомянутый Фонвизин, великий писатель Домбровский (с ним Боря был очень дружен), светское, мирискусническое петербургское общество: все жили в саманках — хлипких домиках из глины и камыша. Сталинский абсурд был гораздо невообразимее любого кафкианского.