Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Вышла Таня. Минут с десять мы рассматривали картину. На часах было полпятого, в шесть рынок закрывался, а самолет наш завтра в девять утра. И я при этом знаю — я видел это своими глазами, — таких полотен у него в лавке, может быть, десятка полтора.

Я понял, что необходимо вернуться и купить что*то еще из этих работ. Может быть, сюда, в Перу, в Лиму, мы больше никогда не попадем.

Мы с Таней схватили такси, доехали до рынка — рынок уже закрывался. Вывалив языки на плечи, минут в десять седьмого мы добежали до лавки.

— Чего? — спросил, закрывая двери, хозяин.

— Хочу у тебя еще пару холстов купить.

Он был поражен: оптовый покупатель, видимо, попадался ему впервые.

— О! Но это тебе обойдется уже оч-чень дорого! Я, видишь ли, уже закрылся.

— Ладно, — сказал я, понимая, что он прав.

— Выбирай, но это будет оч-чень дорого!

Он пустил нас в лавку, я побежал к заветному углу и, перебрав все там стоящее, нашел поразительную пару к своему холсту, а потом еще один. Эти три картины как бы складывались в некий триптих: створками его были трубящие ангелы, а серединой — мадонна с младенцем, тоже в староиспанском роскошном платье и тоже на фоне пуссеновских небес.

— Это будет уже оч-чень дорого, — повторил хозяин. — Это будет страшно дорого.

Он запросил семьдесят долларов за обе, но я из принципа, как учил меня мой товарищ, кинорежиссер и великий собиратель живописи Соломон Шустер, дал шестьдесят. И мы разошлись, крайне довольные друг другом.

Прилетели в Москву. Как всегда, заполняем в Шереметьево таможенную декларацию. Дохожу до графы «Везете ли с собой произведения искусства?» Ставлю прочерк — «нет».

— А что это у вас? — спрашивает таможенник, указывая пальцем на крафтовые пакеты.

— Это я купил на рынке в Лиме, — честно отвечаю я.

— Откройте.

Показываю. Он смотрит: изящные холсты, старинная живопись, старинная, и, главное, видно, что живопись очень хорошей породы.

— Нет, — говорит он, — это произведение искусства. Нужно специальное разрешение.

— Ну что вы говорите? Я могу дать вам адрес этого рынка, его знают все советские туристы, все ваши «аэрофлотовцы».

— Нет. Нужна экспертиза.

Я представил себе таможенных экспертов и как*то не вдохновился перспективой их компетентного суждения.

— Я не согласен на вашу экспертизу. Я готов показать картины своему эксперту, моему товарищу, Савелию Ямщикову, выдающемуся специалисту, директору реставрационной мастерской. Вы его наверняка знаете. Пусть он и определит, что такое я привез.

Я написал расписку, что привезу им заключение от Ямщикова, мне дали сопроводительное письмо к нему с просьбой произвести экспертизу, и пропустили с холстами.

Я пришел к Савелию, дело было утром, он был еще в халате, но выслушал мою историю внимательно.

— Ну-ка, покажи картинки.

Я развернул холсты, он их поставил к свету и надолго замолчал.

— Старик, понимаешь ли, тебя объегорили, только в другую сторону.

— Это в каком смысле?

— Ну, обычно подсовывают говно вместо золота, а тебе вместо говна дали золото.

— Клянусь, это куплено на обыкновенном рынке. Там в лавке еще десяток похожих стоит. Не веришь — поезжай туда сам и купи.

— Во-первых, это выдающаяся живопись, а во-вторых, это выдающаяся старая живопись. Что ты думаешь, я не вижу, что ли?

— Да этот, который продавал, сказал мне даже, что знает художника.

— Художник при тебе писал? Ты был у него в мастерской? Ты сам это видел?

— Нет, я не видел.

— Тогда я тебе объясню, что это такое. Это староиспанская живопись, наверное ворованная, которую они втихую сбывают и потому за бесценок.

— Савелий, это невозможно. Ну, может быть, одна картинка ворованная, две картинки. А я видел целый угол, заваленный такими картинками.

— Хорошо, я прямо при тебе проделаю такой эксперимент. Вот растворитель. Он старую живопись не берет, а новую — смывает в миг.

Савелий полил вату растворителем и стремительно поднес ее прямо к глазу ангела.

— А-а-а… — завопил я. — Ты что делаешь?!

Он ткнул ваткой в холст, и под ней тут же образовалась проплешина. Савелий оторопел:

— Старик, это действительно свежая живопись! Но это грандиозная, гениальная свежая живопись!..

Потом когда я летал в Колумбию, то уже специально так высчитывал рейс, чтобы на день задержаться в Лиме и купить еще какую-нибудь вещь этого гениального художника. Я узнал и его самого, его звали Альберто Наварра. Сейчас его уже нет в живых, тогда он был глубоким стариком. По натуре он был совершеннейший бомж, наркоман. У него была дивная дочь — просто ангелица. В последние четыре года жизни он попробовал передать ей свое мастерство. Позднее я познакомился и с дочерью и купил у нее замечательный портрет уже ее работы. И это тоже была прекрасная живопись, дочь усвоила манеру отца, но того душевного безумия, широты, бесконтрольного выплеска гениальности этого перуанского Пиросмани в ее живописи уже не было…

Что же касается купленного тогда прекрасного триптиха со староиспанскими ангелами и Мадонной, то, помимо того что вещи это изумительной красоты, я очень верю в неслучайность того, что на них наткнулся. Теперь они верно хранят Божий дух, мир, душевный покой, гармонию и благополучие дома у Тани и у нашей дочери.

Триптих Наварры

История, приведшая меня в Казахстан, ныне суверенный и независимый, а тогда в доброжелательнейшую и богатейшую республику невесть куда и по какому поводу исчезнувшего СССР, началась как эпизодическая, случайная и довольно забавная. Все завязалось с еще одной, третьей в моей жизни попытки фундаментальной халтуры, все с той же целью резкого выправления собственного материального положения.

Как*то мне в руки попал журнал «Новый мир», целиком посвященный «молодой прозе конца 70-х годов». Там я впервые наткнулся на гениальные рассказы Жени Попова. Сколько уж лет прошло, но не могу забыть сразившую меня тогда фразу: «Взошла луна, и за гипсовой статуей оленя Метус со своей новой знакомой справляли нехитрый праздник любви». Позднее я познакомился лично с этим великолепным писателем и превосходным человеком. Не раз мы сговаривались попытаться перенести на экран его прозу и всякий раз обо что*то спотыкались. «Непереводима» она, вроде как получается, на «язык кино», его изящнейшая русская проза. Что тут ни выдумывай, хоть круть-верть, хоть верть-круть, но так и до сих пор и не знаю, как адекватно изобразить на экране этот самый «нехитрый праздник любви за гипсовой статуей оленя».