Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Через какое*то время соавтору уклончиво ответили, что, к сожалению, погодные условия не позволяют вертолетам подняться. Видимо, Рейган долго советовался с людьми из серьезных ведомств и, не исключаю, при этом разглядывал фотографии лысого Шва.

— Мы желаем вам всяческих успехов, но участие американских вооруженных сил в этой акции не представляется нам возможным.

А голосование еще шло всю ночь — до семи утра. В двенадцать часов ночи, когда был получен этот ответ, мой соавтор попрощался со всеми. Пошел в спальню, разделся, принял душ и на следующее утро проснулся рядовым колумбийским гражданином, а вовсе никаким не президентом. Проигрывать с таким достоинством, с таким мужественным самосознанием и спокойствием — это тоже, согласитесь, поступок. На моей памяти только один подобный пример — отречение Горбачева от президенства. Не говорю сейчас об огромном количестве всяческих ошибок, к тому приведших, но именно самый последний момент — его уход, достоинство, с которым он покидал власть, — по-человечески меня удивил и, можно даже сказать, потряс. Я все это помню и до сих пор.

А закончилась наша колумбийская эпопея удивительно трогательно.

Мы уже улетали домой. Для меня это был, наверное, десятый перелет между Боготой и Москвой, для Тани — четырнадцатый или восемнадцатый: одновременно со съемками она сдавала государственные экзамены в медицинском институте. Тридцать два часа лету — это что*то непередаваемо страшное, но она все это выдерживала с героическим спокойствием, будто летала куда-нибудь в Киев или Одессу.

И вот «аэрофлотовский» отрезок рейса, как обычно, закончился в Перу, и там мы пересаживались на «боинги» испанской «Иберии». Иногда мы успевали пересесть сразу же с рейса на рейс, а когда самолет по каким*то причинам опаздывал, то сутки или двое приходилось ждать следующего рейса в Лиме. И вот когда мы с Таней летели назад, пришлось сделать остановку и сутки побыть в Лиме. Там нас встретили представитель «Совэкс-портфильма» и «аэрофлотовец» — нас все уже знали, любили и привечали; поселили в гостинице, и мы, нисколько не огорчившись задержке, решили денек погулять по городу. Поинтересовались, куда бы пойти — нам ответили, что все приезжие из СССР ходят на серебряный рынок покупать серебро. Мы решили последовать проверенному маршруту: советские люди не ходили туда, где было или безумно дорого, или что*то уж совсем идеологически неподходящее. А тут — серебряный рынок. Почему бы и 245 нам не купить там каких-нибудь цепочек, сувениров?

На пыльном пустыре размером с километр на километр были густо напиханы палатки, где торговали всякой всячиной, но более всего — действительно серебром. От невозможного его количества после третьего или четвертого прилавка наступало отупение: серебро уже переставало вызывать какие-либо чувства, кроме скуки, нечеловеческого однообразия и полнейшего нежелания купить хоть что-либо.

К отупению от серебра добавлялось еще и отупение от жары: Лима вообще славится тем, что за год там, бывает, не выпадает ни капли дождя. Придавленные серебряной пылью, мы кругами дефилировали по рынку — прошли один раз, другой, уходить вроде было рано, машина за нами еще не пришла. Я заглянул в какую*то палатку, где торговали примитивными картинками, подобно тому, как на наших базарах еще лет десять назад торговали живописными лебедями и оленями, намалеванными на клеенке. В палатке на одной стене висела какая*то убогая и серая живопись, в углу стояли какие*то ратники с крыльями. Я лениво перебрал холсты с изображенными ратниками и оставил их, а вскоре мы ушли. Когда мы отошли метров на сто, в разморенной жаром голове шевельнулось что*то: а не видел ли я только что нечто невероятно красивое. Что же я там видел? Ведь бывает, вдруг вспоминаешь что*то удивительно хорошее и не можешь вспомнить, что именно? Мы уходили дальше и дальше, и вдруг я припомнил: я же разглядывал на холстах какие*то поразительно красивые картинки.

— Тань, пойдем-ка назад. Там что*то стояло в углу, — помнишь, я холсты перебирал, но так и не понял что.

Мы вернулись, нашли эту лавку, я увидел те же слащавые олеографии по стенам лавки, оглянулся — в углу стояли ратники. И тут я увидел их по-настоящему, не в обмороке жаркого и пыльного дурмана, и поразился: это была превосходная староиспанская живопись.

С полотна на меня глядел одетый в старинный испанский костюм господин, за ним просматривался не то блеклый пуссеновский пейзаж, не то зелено-рыжая шпалера. Господин стоял, расставив ноги, трубя в рог, на голове его была староиспанская шляпа с цветами, из-за спины поднимались крылья. Нет, это был не просто староиспанский господин, это был выдающийся староиспанский ангел! Или я сошел с ума и серебряная пылища мне до потери соображения выпудрила мозги, или передо мной стояла действительно замечательная живопись.

— Сколько стоит картина? — спросил я у хозяина лавки.

Он с недоверием осмотрел меня, махнул рукой и сказал:

— Иди-иди…

— Что значит — иди? Я спрашиваю: сколько стоит?

— Я тебе сказал — иди. Дорого!

— Что значит дорого? Сколько?

— А ты что, будешь покупать?

— Да.

— Но это очень дорого!

— Ладно! Говори сколько!

— Тридцать долларов! — гордо сказал он.

Я ждал, что он запросит тысячи полторы, две, три, десять. Наверное, он замыслил что*то особо коварное, подумалось мне.

— Нет, это действительно дорого, — опечалился я на названную им цену.

— Вот видишь! Ты же не будешь покупать!

— Конечно. Тридцать долларов! За двадцать я бы, пожалуй, взял.

— Ха, за двадцать! Это мало! Тут одной краски на тридцать долларов, да еще холст.

Холст я уже посмотрел. За очень плохо сбитым новым подрамником видна была странная изнанка старого холста.

— Ладно, — сказал я. — Ты зря ломишь цену. Так у тебя никто ничего не купит.

— Не хочешь — не надо.

Я повернулся и пошел к выходу. Латиноамериканскую манеру торговли я уже освоил и знал, что тут же он за мной непременно побежит.

— Хорошо! Давай двадцать пять, — остановил он меня.

— Кончай! Не хочешь за двадцать — вообще не куплю.

Он отдал мне за двадцать долларов эту удивительную картину, завернул ее, заклеил скотчем, и я понес покупку к машине.

Ехать по Лиме — не самое большое удовольствие. Там тогда, как у нас сейчас в Москве, куда ни двинься — чудовищные пробки. До гостиницы добирались часа полтора. Наконец приехали. Таня пошла принимать душ, я развернул обертку, раскрыл холст и окаменел. Рыночная пыль и толкотня уже на меня не давили — я увидел перед собой просто великую живопись.

Я застучал Тане в ванную:

— Таня, Таня, выйди, посмотри! Или я сошел с ума, или это что*то невозможное.