Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

— Ждем вас в субботу на пельмени. Сколько пельменей вы в этот раз съедите?

Ограничений не было, но цифру надо было назвать точно. Хотите пятьдесят — ешьте пятьдесят, хотите сто двадцать — пожалуйста. Каждому вышколенные официанты вносили заказанное количество.

Иногда случалось, я по каким-нибудь делам сидел в посольстве у Пава и, спохватившись, говорил:

— Все. Больше не могу. Поехали. А то опоздаем на съемку.

— Старик, нельзя. Еще сорок минут будем сидеть.

— Почему сорок?

— К гаражу нужно идти через парк.

— А почему нельзя идти через парк?

— С десяти до одиннадцати двадцати пяти — нельзя. Посол думает.

Действительно, посол запрещал всем в это время нарушать ход его мыслей, болтаясь туда-сюда по посольскому парку, и я сам видел, как он, заложив руки за спину, прохаживался в одиночестве по аллеям, видимо прикидывая, как повернуть распоясавшуюся Колумбию в сторону лагеря социализма.

Между тем параллельно знакомству с Колумбией я становился участником чего*то и вовсе невероятного. К примеру, никогда в жизни я не давал и не получал ни от кого взяток. Не из-за принципиальной неприязни к этому делу: взятку, наверное, очень даже приятно получить или, в случае необходимости, кому*то и пихнуть. Но я никак не мог понять, как технологически производится эта операция. В Колумбии же я участвовал в великом международном взяточничестве: как непосредственный и главный исполнитель.

Взятка, между прочим, была от Леонида Ильича Брежнева.

Маушка однажды сказала:

— Нужно пойти к президенту и пихнуть ему взятку от Леонида Ильича — фарфоровый чайный сервиз.

— Это уж — хрен! — закручинился я. — Я не умею, я не пойду!

— Пойдешь, — железным голосом возразила Маушка, еще раз давая понять, что со спецслужбами спорить не нужно. — Пойдешь, — повторила Маушка, да я уже и не спорил. — У нас тут три огромных государственных интереса: проложить через Боготу троллейбусную линию силами ленинградских специалистов, открыть агентство «Аэрофлота» и начать переговоры о советском участии в строительстве боготинского метро.

В дальнейшем, ни секунды не веря происходящему, я как бы наблюдал себя уже со стороны. С двумя коробками фарфорового сервиза независимый художник, русский режиссер с утра отправился к дому колумбийского президента. Сердце тахикардически колотилось, как я тогда вообще выжил — конечно, просто непонятно.

Как обычно, поднялся на лифте, как обычно ощупала, охрана, пришел переводчик (иногда мне переводила Маушка, иногда я договаривался о переводчике из президентской службы). Выбежала красивая собака, вошел красивый Микельсен.

— Леонид Ильич передает вам сувенир и лучшие пожелания, — спертым голосом начал я, предполагая, что сейчас и начнется дикий международный скандал. Но нет.

— О, донья Сесилия, донья Сесилия, иди же скорее сюда, — неожиданно от души обрадовался взятке Микельсен. — Смотри, какие чашечки нам принес русский режисто.

Они вертели в руках чашечки, рассматривали их на просвет. Фарфор матово светился, хотя был и не очень старинным, но действительно очень хорошим.

— Как себя чувствует господин Брежнев? — любезно осведомился президент, засунув чашки назад в коробку.

— Леонид Ильич себя чувствует хорошо, — продолжал я сыновьим тоном, как будто последний раз видел его вчера вечером, но стараясь, чтобы уши при этом не краснели, — он, кстати, интересуется, не можем ли мы вам помочь в прокладке троллейбусной линии…

В голове при этом почему*то неприятно крутилось: «Последний троллейбус по улице мчит…»

Президент участливо выслушал про троллейбус, потом про метро и про агентство «Аэрофлота».

— Ну, разве это проблемы? Мы обязательно все решим. Обязательно. Передайте Леониду Ильичу благодарность и нашу постоянную готовность к дальнейшему плодотворному сотрудничеству.

Из обещанного умный Микельсен не сделал ровно ничего. Даже напротив. Буквально через несколько дней отдал разработку метро французам, от идеи троллейбуса вообще отказался. Что же касается агентства «Аэрофлота», то его ненадолго открыли вроде бы, но тут же и прикрыли. Так и летают отсюда туда по-прежнему, через Панаму.

Между тем работа продолжалась, надо было выбирать натуру. Но тут при упоминании о выборе натуры в тяжелых климатических условиях юга Колумбии наш благородный директор Цейтлин как*то брезгливо отмахнулся:

— Какая натура в тропиках? Я походил по местным шопам — это не шопы. У нас есть три сцены в Гамбурге. Вот на них*то мы и сделаем упор.

В ответ мне тоже захотелось кое-что ему объяснить:

— Это, знаете, для меня очень серьезно — то, чем мы здесь собираемся заниматься.

— Перестаньте меня дурачить. Какая еще натура? Что серьезно? Поймите, здесь примитивные шопы, настоящие шопы в Гамбурге.

Накануне дня отлета на выбор натуры он вообще улегся в постель:

— Я плохо себя чувствую. У меня давление.

Когда дело касается профессии, мягкость, правда, мне иногда изменяет, я свирепею, вдруг могу стать жестким и жестоким:

— Хорошо, давайте лечиться. Будем лечиться день, два, три, вылечитесь — сразу полетим.

— Нет-нет, езжайте на натуру сами, а я тут пока спокойно полежу…

Мне все это страсть как не понравилось, я пошел к Доброхотову прощупать отношение к подобному поведению по линии КГБ.

— Юра, — говорю, — это что еще за ерунда? Какие шопы? Какой Ямбург? Я на карту ставлю свою профессиональную честь. Я сюда не халтурить приехал, а сделать хорошую картину, в которую к тому же я уже вполне верю. Я хочу сделать ее всерьез… И мне нужно, чтобы те, кто со мной, тоже всерьез, без дураков, работали.

Доброхотов выслушал меня задумчиво.

— И что ты предлагаешь?

— Я с Цейтлиным работать не буду. Предлагаю, чтобы ты забрал его назад на «Мосфильм». Ты мне его впихнул, ты его и забирай.

— Ну, кто ж его отсюда может отправить? — философски заметил Юра. — У меня нет такой власти, у тебя нет такой власти.

— Юра, я знаю, вы с ним дружите, но сейчас не до вашей дружбы…

— Пойми, я в сложном положении. Мы с ним не просто друзья. Мы живем в одном доме и, больше того, — на одной площадке. Мы каждый вечер или выпиваем, или чаевничаем, у нас жены дружат, дети дружат. Но если хочешь знать мое мнение честно…

— Конечно честно.

— Тогда вот что тебе скажу. Гони ты его отсюда к ебене матери…

— Но как? — сказал я, потрясенный силой его дружбы.

— А ЭТО уже твое дело.

Я вернулся в свой номер и увидел там Гава.

— Почему мрачный? — поинтересовался Гав.

— Да вот такая история… я тут один ничего не сделаю. Сложнейшая картина, а директор не хочет работать. Я же вижу, что он нормально себя чувствует. Ну, хорошо, я ошибся, я виноват, я сам взял его. Но дальше так нельзя…