Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

— Ну что ж. Давайте рискнем, — сказал он. — Район у нас рабочий. Люди в таких районах к новому более восприимчивы, более настроены на перемены. Действуйте. Обещайте только, что все в рамках гражданского приличия, — а мы вам, чем можем, попробуем помочь.

Я с благодарностью вспоминаю его и до сих пор. Вместе с нами он вынес и вытерпел все, что он должен был вынести и вытерпеть. Сорвался он только один раз, что вполне можно понять, учитывая, как трясли нас и КГБ, и комиссии горкома, и комиссии профсоюза, и все кому не лень. Вместе с Парфеновым мы водили и гебистов, и все комиссии и подкомиссии по приему живописной выставки, подробно отвечая на вопросы типа:

— А что означает этот лопнувший презерватив?

Мы, уныло посопев, отвечали, что лопнувший презерватив означает прежде всего лопнувший презерватив, а если обязательно нужно какое*то символическое толкование, то можно понимать его как выражение одряхления изживших себя структур, в связи с чем партия и начала перестройку.

— Хорошо, — мрачно соглашались комиссии, — но почему этот рваный гондон в таком близком соседстве с изображением Ильича? Правильно ли это? Давайте договоримся так: мы не будем требовать, чтобы вы этот презерватив из экспозиции выкинули, но вы его перевесьте не менее чем на сто шагов от изображения вождя мирового пролетариата, чтобы ни у кого не могло возникнуть ненужных и оскорбительных аллюзий.

Отмеряли сто шагов, перевешивали презерватив, но ни одной из выставочных работ не уступили. Вещи нам достались тогда поразительные! По своему художественному уровню это была одна из превосходнейших выставок советского андеграунда 70-80-х. Там впервые были публично экспонированы, к примеру, превосходные работы Тимура Новикова; отдельную комнату заняла потрясающая экспозиция Аркаши Петрова с великолепным портретом Аллы Пугачевой, своеобразным признанием ей в любви. Аркаша сам постоянно сидел в этой комнате, объясняя посетителям, что есть что и как лично он, Аркаша Петров, относится к тому*то и тому*то. Другая комната была отдана портрету Леонида Ильича, про нее я потом читал в прогрессивных перестроечных газетах, что мы-де распущенно танцевали на портрете, глумились над нестрашным уже покойником, а вот поглумились бы вы над ним вчера!.. Все это было вранье.

Приехав снимать в Ялту, я увидел на главной набережной два здоровенных, на века врытых в землю бетонных основания, уродующих набережную и мешающих нам снимать.

— Что это?

— Ой, тут всегда стоял портрет Брежнева…

И мне показали чудную фотографию набережной с огромным портретом вождя при галстуке и в наградах.

— Елки-моталки, — осенило меня, — так нужно же немедленно вернуть портрет на историческое место.

Снятый в связи с перестройкой за ненадобностью оригинальный портрет, конечно же, не сохранился, во всяком случае исчез неведомо куда. У власти уже был Михаил Сергеевич, рухнувший генсек по коммунистической традиции никого уже не интересовал. А нам для съемок он был срочно нужен. Кто напишет портрет? Бросились по всем ялтинским знатокам, стали выяснять, кто писал вождя? Есть человек, признались нам в партийном горкоме, который всегда замечательно эту работу делал, живет в Симферополе, но года два уже как не в лучшей художественной форме, а если попросту говорить, то страшно и запойно пьет по случаю утраченной непыльной работы и высокого общественного положения.

Наши немедленно помчались в Симферополь, с утра уже ломились в дверь к маэстро, застали его в состоянии глубочайшего депрессивного похмелья, стали возбужденно кричать:

— Пожалуйста! Выручайте! За любые деньги! Нам нужен Леонид Ильич, со всеми орденами — такой, как вы его последний раз писали! Точно такой!

Он в ужасе протер глаза и изрек незабываемые слова:

— Как? Опять!!!

Для него вдруг все волшебно возвратилось на круги своя. Снова, значит, пойдут заказы? Но вот вопрос, терзался, видимо, мастер, — как же такое могло получиться? Неужели воистину взял и воскрес?

Выполненный для нас заново портрет усопшего вождя стал лебединой песней безвестного художника, последним всплеском его нешуточного вдохновения. Когда съемки были окончены, кто*то предложил нам грубо содрать возрожденный портрет граблями и на освободившееся место водрузить лозунг о перестройке и ускорении чего*то куда*то, мы ответили: «Ни в коем случае! В кощунствах не участвуем! Будем беречь историческое чувство нации! Не допустим культурного варварства!» — и, тщательнейшим образом отмачивая по сантиметру портрет от щита, бережно сложили его и привезли с собой в Москву. А когда настало время премьеры в МЭЛЗ, любовно расстелили его, как драгоценный старинный ковер, как гобелен старого мастера, на безукоризненно чистом, вощеном паркетном полу специально отведенной комнаты! А сверху Сережа Шутов поставил блестящий концертный рояль, перевязанный алыми шелковыми лентами, сходившимися по центру в торжественный бант. В печати же прочитали очередную антихудожественную ложь… Неохота отыскивать сегодня ту газету и переписывать из нее в доказательство собственной невинности всякую пасквильную гнусь, обойдусь цитированием по памяти: «Единственное, что могли придумать организаторы этого балагана и его неблагодарный вдохновитель, сам бывший примерным рабом брежневской эпохи и ее лауреатом, — это чтобы новое поколение отплясывало на его лице свой вполне дурацкий танец!» На самом же деле ничего подобного не было. Никто не плясал. Сережа Шутов, сделавший эту превосходную композицию, как бы почтил ею память ушедшей брежневской эпохи, возвышенно-ласково, ностальгически-прощально взмахнул вслед отлетающей от нас невозвратимой поре.

Билеты в МЭЛЗ, как и в «Ударнике», были расхватаны в первые же мгновения. В зале было всего восемьсот мест, мы резервировали для всяких возможных неожиданностей двести-триста билетов, и те, что оставались после удовлетворения разного рода звонков, просьб и заявок, продавали в 9 утра. Никогда не забуду ночной сквер у ДК МЭЛЗ, полный молодых ребят, ждавших открытия касс. Жгли костры, о билетах мечтали, как о чуде: а вдруг вместо ста билетов выбросят сто двадцать? Все, конечно, попасть и не рассчитывали — их каждую ночь дежурило человек пятьсот, но вдруг сегодня очередь продвинется так, что завтра повезет и тебе. С невероятным подъемом, воодушевлением выступали рок-группы: и Витя Цой, и Боря Гребенщиков, и Жанна Агузарова — все. Восемьсот мест в зале не давали тех сборов, которые могли бы быть в «Ударнике», — ребята за свои выступления не брали ничего, и единственное, чем я мог с ними расплатиться, — после концерта звать всех на банкет. Все до копейки мои постановочные с «Ассы» ушли на застолья, происходившие обычно в ресторане «Узбекистан». Тогда*то я понял, какая тяжелейшая, и финансово и физически, нагрузка — эти затяжные презентации. Нужно и лошадиное здоровье, и какие*то крутые «левые» денежные каналы — на трудовые деньги подобного еще раз никак не осилить.