Сергей Соловьёв - Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего что я куру?

Конец войны Марксэн провел в Кронштадте в военно-морском учебном отряде, готовился стать лейтенантом Красного флота. Был он красавец — тонкие черненькие усики, флотская форма совсем как из дзигановского «Мы из Кронштадта», ботинки, клеша, бескозырка с закушенной крепкими молодыми зубами лентой… Но черт его попутал, страсти закрутили, горячая кровь ударила в башку, вследствие чего в процессе изучения фортификации каким*то образом он оказался в постели с женой командира отряда. По этой части Марксэн, без ложного ханжества следует тоже честно сказать, в культурной жизни Ленинграда фигура уникальная, нанесшая едва ли не больший ущерб женской части населения Союза, и в частности города Трех Революций, чем даже в свое время Исаак Иосифович Шварц. Думаю, были моменты, когда Шварц мог отдыхать, спокойно писать партитуры — дело его находилось в надежных руках. И вот за этим самым занятием, прямо на месте преступления, дома у командира, он был этим же командиром и изловлен. Увидев происходящее, капитан-лейтенант Балтийского флота хрипло крикнул:

— Встать!

Марксэн встал, оправился, привел штаны в уставной вид. Командир вытащил пистолет:

— Пойдем.

Жена закричала, как бешеная, бросилась к мужу, пыталась остановить, убеждала в чем*то. Муж отрубил:

— Молчать! Пойдем…

Они вышли. Промозглая осень: серый пирс, серые суровые волны Балтики и только*только выпавший белый снег. Вокруг никого, только они — капитан-лейтенант и учмор Марксэн Еаухман-Свердлов, два человека, которых связала эта классическая, но всегда роковая ситуация. Они идут по пирсу, уходящему в море, и белый снег падает на них. Орогаченный каплей топает сзади с пистолетом. «Куда он меня ведет? — думает Марксэн. — Что он, здесь меня шлепнуть не может?» Потом понял: «Доведет до конца пирса, там шлепнет и пинком начищенного ботинка столкнет мой молодой труп прямо в волны». Ну просто вылитая сцена из «Мы из Кронштадта».

— Что тут попишешь? — рассказывал он мне в Алма-Ате, когда мы, два неплательщика, трусливо скрывались, не включая света в номере, делая вид, что нас вообще в нем нет. — За дело же, понимаешь?.. У меня ни рука не поднялась — драться, ни нога — попытаться убежать. Знаю, его право. Доходим до конца пирса. Думаю: «Скорей бы уж он меня шлепнул». Никакого внутреннего сопротивления, понимаешь. Сам с этим приговором согласен, нужно, нужно меня шлепнуть. Особенно в военное время. А он останавливается, дает мне в руки свой пистолет, говорит: «Застрели меня! Я от позора жить и воевать дальше не могу». — «Товарищ капитан-лейтенант! Ты что говоришь? За что же я*то тебя стрелять буду?» — «Застрели, — говорит. — Прошу. Ни учить тебя дальше фортификации, ни жить дальше не могу!» — «Нет, не буду. Возьмите, товарищ капитан-лейтенант, принадлежащее вам табельное оружие и сделайте надо мной то, что вы правильно решили». — «Ну, тогда я тебя застрелю!» — «Меня стреляйте. Пожалуйста». — «Я тебя просто так стрелять не буду. Стань передо мной на колени!» И тут я подумал: «Вот это уже, каплей, ты лишнее задумал. Это ты уже перегибаешь. Это тебе — хуй! Так у нас дело не пойдет, с такими омерзительными предложениями. Это не разговор». И прямо и честно говорю ему: «Что значит — на колени? А вот это уж тебе, каплей, хрен*то! Это уж хрен, понял! Этого не дождешься». Развернулся и, насвистывая «фью-фью-фью», независимо пошел назад по молу. Иду и все жду, когда он мне в спину пальнет? Когда же? Дошел до конца, вышел на берег, повернулся, а он с пистолетом сидит на молу на карачках, раскачивается и плачет!..

О, какая сцена! И все — правда! Марксэн просто набит такими историями. Его страстная, гедонистическая натура производит их в избытке. Я так живо представляю себе и этот снег, и запорошенный бушлат, и тонкие черные усики, и обладателя этих усиков, шикарно произносящего: «А вот это уж хуй тебе, каплей!»

К женской части советского населения Марксэн всегда относился, с одной стороны, с не слишком разборчивой, всегда бурной, победительной приязнью, а с другой — с серьезностью и основательностью убежденного матримониала. Он был утонченным исследователем этой области, причем совершенно не пытался поразить кого-либо своими в ней достижениями или разочарованиями, считая, что все это глубоко личное его дело. По-настоящему эта сторона его натуры целомудренно открылась мне, когда мы снимали в Алма-Ате первую массовку — эпизод киносеанса в парке культуры. Вечер, послевоенный город, под открытым небом среди старых черных деревьев, время от времени шелестящих полной летней листвой, сидят люди, смотрят кино. Камера поставлена у экрана, перед камерой — зал, человек пятьсот-семьсот массовки. Я ставил кадр, рассаживал — кого налево, кого направо, и все это время где*то в задних рядах бродила неясная мужская фигура — в шинели с погонами, в фуражке, понятно, что наш человек, подготовленный, из массовки.

— Товарищ в шинели, сядьте! — время от времени кричал я.

Фигура вжималась в зрительские ряды, но через какой*то временной интервал опять возникала и опять начинала бродить.

— Товарищ в шинели, ну сядьте же, наконец. Хотите — туда, хотите — сюда, только сядьте…

Фигура опять послушно и понимающе исчезала и опять спустя минуты возникала среди рядов. Что же это такое, наконец! Пошел навести порядок: господи, да это ж Марксэн!

— Ты чего тут?

— Старик, я по делам хожу, ориентируюсь среди массовки. В смысле женской ее половины. Есть ли что, представляющее объективный интерес…

— А шинель зачем надел?

— Чтоб тебя, старик, гражданским видом не раздражать…

Это — Марксэн. Скоро я понял и причину столь серьезной, капитальной селекционной работы. Эту сцену нам предстояло снимать неделю, он должен был по-хозяйски распределить, кто на первый день, кто — на второй, кто — на третий, всех развести, никого не обидеть и не перепутать, разработать оптимальную диспозицию начальных взаимоотношений с каждой… Такого рода съемка была для него, как для князя Андрея — поле боя при Аустерлице, где точно надо было продумать, откуда пойдет атака, когда вводится в действие резерв, где и как охватить неприятеля клещами, за чем следовала неминуемая победа! Самым трогательным во всей этой величественной рекогносцировке была простая солдатская шинель на этом маршале, надетая только затем, чтобы не отвлекать меня, не мешать мне вдумчиво и спокойно работать.

Легенды о Марксэне ходят совершенно невероятные. Человеку постороннему и в этом деле не понимающему могло бы померещиться, что Марксэн в своих отношениях с женской частью человечества бывал «неразборчив», особенно во времена «большого Гаухманова террора». На самом деле это вовсе не «неразборчивость», а неутолимая жажда познания и любопытство к жизни. Наибольшее на моей памяти волнение охватило Марксэна Яковлевича на «Ассе», когда у нас в группе появились лилипутики. И, соответственно, лилипуточки. Он ходил сам не свой, даже стал забывать о непосредственных обязанностях художника-постановщика. Не могу сказать, что мне известно что-либо насчет достигнутого им на сей раз, но вот свидетелем охватившего его юношеского волнения я был все дни съемок. Горевший в нем «огонь желаний» я ощущал всякий раз при появлении лилипуток: он становился беззащитным и робким, когда они начинали бродить, весело смеясь по поводу чего*то между собой, где*то в районе его колен.