Максимилиан Маркс - Записки старика

Это показалось следователям преступлением, чуть не превосходящем все статьи уложения о наказаниях. Мазурка, петая Брамом, подверглась тоже остракизму. «Да какой это улан? А какие это там неприятели?» – и сотни подобных вопросов задавались подсудимым заправлявшим кодом всего дела Васильевым.

Следствие тянулось почти год целый, к допросам призывали очень многих жителей города, еще больше привозили как ответчиков и как свидетелей из разных – ближних и дальних – мест. Весь двухэтажный поиезуитский монастырь был плотно набит арестованными.

Но всему есть конец, кончилось и следствие. Шепелевич возвратился к жене, сошедшей с ума во время его ареста. Брам отправлен к отцу. Заблоцкого взял на поручительство помещик велижского уезда Алексиано (сын греческого пирата, оказавшего важные услуги Орлову-Чесменскому в архипелаге и награжденного за то жалованным имением).

Энько, Чистяков и большинство участвовавших в следственной комиссии, а равно и все почти жители города, явно утверждали, что дело это кончится или ничем, или какими-нибудь пустяками. Глушков, Гамалея и особенно Васильев, напротив, говорили, что дело это очень важное и должно иметь дурные последствия для подсудимых. И они были правы. Столько шуму и столько издержек не могло же остаться без отыскания виновных; и, по конфирмации Николая Павловича Заблоцкий, Брам, Шанявский и Михайловский (люди молодые) приговорены в солдаты на Кавказ, Шепелевич же и Верниковский (пожилые) признаны ни в чем не повинными.

Заблоцкий в 1847 г. умер от холеры в Кульпах, будучи начальником тамошних соляных копей. Верниковский был потом директором Харьковской гимназии, я виделся с ним в Москве в 1852 г. Он тогда издавал свой перевод со шведского поэмы Тегнера «Фритьоф» [172] Сага о Фритьофе Смелом – эпическая поэма, состоящая из двадцати четырех песен. Ее автором был Эсайас Тегнер (1782–1846), шведский епископ и поэт. .

А Грибачев? Стараниями Волковой и послушного ей кн. Хованского он назначен учителем русского языка в каком-то уездном училище Гродненской или Киевской губернии. Чистосердечно и беспристрастно говоря, он был едва ли не лучшею из личностей, назначаемых тогда на подобные должности и набираемых большею частью из оказавшихся негодными по почерку полковых писарей или спившихся полицейских писцов. Уехал он из Витебска презираемый всеми. Сама распутная искусительница Лебедевская, нравственно убившая его, заявляла свое раскаяние в том, что допускала к себе такого как он негодяя.

Я не писал своей автобиографии, зная, что жизнь моя ни для кого не занимательна, а старался только вычислить те впечатления, которые врезались в моей памяти под влиянием окружавших обстоятельств. И все теперь это прошло и не может возвратиться!

Еще одно слово. Витебск – это Эльдорадо Белоруссии. Что же делалось окрест его, на то лучше ответит белорусская же поговорка:

Когда подъезжаете к какому-нибудь уездному и даже по большей части губернских городов святой Руси, то что прежде вас поразит своей величиною, простором, прочностью, красотой и чуть-чуть некомфортом? – это тюрьма, представительница законности, правосудия и того порядка, про который мечтал еще Гостомысл, и который и теперь остается заветною целью всех наших хлопот, толков и стараний о страны, кажись, и великой, и обильной, а на деле – и тесной, и голодной.

Не то однако же окажется при первом взгляде на Смоленск, с какой стороны не подъезжали бы вы к нему. Сперва во всем своем величии бросится в глаза собор, как будто стоящий на высоком и широком, окаймленном башнями пьедестале стен, то сбегающих в овраги, то поднимающихся на холмы по волнистому берегу Днепра.

Много людей трудилось над постройкой этих стен, и твердо же они легли на избранном месте! Ни страшные пушки Наполеона с двудесятью язык, ни филистерские распоряжения немецкого барона Аша, ни юмористические фантазии комика Хмельницкого не тронули их с места на вершок даже, и только сделали их более драгоценными в глазах людей мыслящих.

Много народу копошилось около этих стен, особенно в начале XVIII и XIX веков, много его и легло здесь понапрасну, не принесши никакой пользы человечеству в его жизни на земле и нисколько не утучнивши даже бесплодную почву окрестностей. Сигизмунд III и Наполеон I не сделали ничего хорошего, даже косвенно, ни себе, ни другим, ни своим, ни чужим. «Суета сует и всяческая суета!» – невольно скажешь со вздохом, смотря на эти поломанные, измождённые и обрушивающиеся, а все-таки крепко стоящие и поражающие своею массивностью стены. Слабоумный Сигизмунд оставил после себя по крайней мере память – Королевскую крепость, но что же осталось от гениального Наполеона?

При погребении в Королевской Крепости генерала Грабовского, естественного сына последнего короля польского Станислава Понятовского, он сидел на груде ядер и забавлялся перекатыванием ногою лежавшей тут же бомбы. Мюрат и Понятовский стояли по сторонам его. Последний чуть не со слезами умолял его остановиться в Смоленске, укрепиться в нем, запастись провиантом и боевою аммуницею для продолжения дальнейшего трудного похода. Мюрат, напротив, летел в незнаемую ему даль, чтобы покрасоваться там своим блестящим мундиром и своей залихватскою удалью в надежде скорого окончания войны, показавшейся ему легкой и могущей по его мнению, довершить ее блистательной и торжественной победой. В прении произошла и размолвка. Понятовский ухватился за рукоятку своей сабли, а Мюрат чуть своей не обнажил. Наполеон хладнокровно слушал их взаимные упреки, продолжая перекатывать бомбу, поднял голову, взглянул на обоих и как бы нехотя, медленно и вполголоса проговорил:

– Знаю, что вы у меня оба храбрецы, но будет так, как я распоряжусь.

И распорядился – усеять трупами людей всю дорогу при своем отступлении. Из всей его la grande armée [173] Великая армия (франц.). осталось что-то, могшее поместиться в просторном дворе зажиточного русского крестьянина!

Много народу шевелилось здесь и прежде, во времена уделов. Смоленск выставлял войска более нынешнего числа своих жителей, а пределы его вдоль по Днепру и за рекой были очень значительны. Церкви, теперь запустевшие, стоящие на довольно почтенных расстояниях от нынешних пределов его, входили когда-то в городскую черту. Но судьба Новгорода и Пскова в борьбе Москвы с Литвою не миновала Смоленска, и он пал безвозвратно. Долго, очень долго смоляне тяготели к Польше, не смотря на крайне энергические меры, принимаемые Бироном [174] Бирон Эрнст (1690–1772) – фаворит и советник царицы Анны Иоановны. и потом Елизаветой Петровной. Они женились исключительно на польках из-за межи, т. е. из Белоруссии, и первый, отступивший от этого обычая и женившийся на московке, был Потемкин, отец Таврического. Даже во время Понятовского [175] Станислав II Август Понятовский (1732–1798), последний польский король и великий князь литовский в 1764–1795 гг. , при дворе Адама Чарторижского [176] Чарторыйский (Чарторыжский) Адам (1770–1861), русский и польский государственный деятель, глава княжеского рода. В течение его долгой жизни его неоднократно прочили в короли Польши. , бряцал на лире гимны своему патрону смолянин Княжнин, а в 1812 Качинский, расстрелянный в Белом (третьим залпом, после двух холостых) был последним проявлением этого тяготения. Теперь все Пасеки (потомки Яна Пасеки, известного рубаки, оставившего после себя очень занимательные мемуары), Гречихи (однофамильцы Войского, выведенного Мицкевичем в поэме «Пан Тадеуш»), Вонляр-Лярские, Повало-Швыйковские, Огонь-Догоновские, Тумило-Денисовичи, Завиша-Шабля-Спиридович и проч., проч. гордятся званием дворян шестой книги [177] Дворянские родословные книги, оформлявшие привилегии дворян, включали шесть частей. В шестую часть вносились «древние благородные дворянские роды». и слывут ярыми патриотами России, нисколько не уступая не только обрусевшим татарам (Азанчеевым, Майдиновичам, Булатовым) и немцам (Энгельгартам, Гернгроссам, Лесли), но даже и коренным москвичам (Аничковым, Каленовым и пр.)