Максимилиан Маркс - Записки старика

Генерал Черняев был женат на его сестре, женщине замечательной красоты и ума. При помощи ее Колковский поступил в гражданскую службу, начав ее с очень неказистой карьеры писца, но при протекции сестры и ее мужа, быстро подвигался и в чинах, и в соответствующих им должностях, и наконец дошел до места советника в казенной палате. Тогда в палате за столом сидели 4 советника. Три из них получали не более 400 руб. асс. годичного жалования и должны были довольствоваться исключительно им только. Не то четвертый, заведующий питейным сбором. Этот при таком же жаловании имел с одних откупщиков по губернии более 10 000 рублей так называемого приношения, кроме неопределенной доставки для домашнего употребления натурою quantum satis [193] Достаточное количество (лат.). водок, настоек и наливок. Колковский вскоре занял это теплое местечко и женился на девушке с порядочным приданным и, главное, первой красавице в Вильне.

Тамошний генерал-губернатор кн. Долгоруков был, как и все его однофамильцы, очень липок к прекрасной половине человеческого рода, и эстетическое сердце его не могло не таять при одном только созерцании красоты. Колковский подметил эту слабость сиятельного правителя страны и расчел, что, ежели красота сестры доставила ему независимое положение со средствами наживы, то из красоты молодой жены можно будет извлечь выгоды далеко большие. Сблизить ее нарочно с кн. Долгоруковым и, как говорится, подсунуть ему. Колковская сделалась явною любовницей генерал-губернатора, который никуда почти не являлся без нее. В театре, на гуляниях, вечерах и балах Колковская везде с Долгоруковым. Весь чиновный мир ухаживал за нею и низко кланялся ей. Она сделалась правительницей целых трех губерний. Чины, награды и ордена посыпались на Колковского, он самодовольно потирал себе руки и зажил на славу. Долгоруков не жалел ничего, кутил, веселился, истощался на дорогие подарки своей возлюбленной, и лез в долги, тогда как Колковский наживался со дня на день.

Маленькая тучка набежала раз только на виленский горизонт. Долгоруков распорядился потешить Колковскую неизвестным ей развлечением и устроил возле бульвара великолепные русские качели. В мясоед по воскресениям и четвергам устраивались гуляния с музыкой, певчими и иллюминациями. В особенном мягком бархатном ящике князь с дамой своего сердца изволил то взлетать с восторгом горе, на 5 или 6 саженей вверх, то опускаться с упоением вниз – долу. Но вот случилась беда! В какой-то понедельник утром на рассвете появилась длинная. В несколько саженей, и широкая, более сажени, белая простыня, растянутая во всю ширь качелей, с крупной надписью:

(Чудеса из чудес делаются в Вильне, на виселице, именуемой качелями, по четвергам и воскресениям воры сами вешаются).

Колковская впала в истерические припадки и серьезно заболела. Долгоруков сейчас же приказал поломать качели, и к масленице их уже не было.

Хотя и не в этом же году, а все-таки после масленицы настал котику великий пост. Долгоруков был сменен, оставил Вильну, Колковскую и долги без уплаты. Евреям-кредиторам оставалось только говорить: «Ай вай! Руки уехали, а долги остались!».

Колковская вдруг лишилась всего своего ореола, и муж ее заблагорассудил переместиться из не совсем благосклонной к нему Вильны на новую почву в Смоленск, председателем казенной палаты. Хорошо ему было бы и тут, когда бы не одно, надо полагать, непредвиденное им и не взятое в расчёт обстоятельство. Супруга его заболела психическим раздвоением, чуждалась всех, возненавидела мужа, называла его в присутствии слуг и посторонних людей иудою, осквернителем, унизившим, продавшим и обесчестившим ее, затворилась на несколько даже дней в своей спальне и там плакала, рыдала, била себя в грудь и молилась, стоя на коленях. Как ни ухаживал за нею муж – ничто не помогало. Она впала в религиозную манию и твердила только одно: «смириться, молиться и каяться!». Колковский volens nolens [194] Волей-неволей (лат.). должен был осуществить это ее желание.

Со времен Бирона католической церкви и католических священников не было во всей смоленской губернии. Это-то и принудило Пржевальских, Синявских, Пташинских и других мелких помещиков крестить новорожденных детей в православии, за невозможностью ездить для того за границу в Польшу. Колковский выхлопотал дозволение построить небольшой костел и при нем иметь постоянного приходского ксендза. Довольно красивая каменная церковь воздвигнута была в так называемой солдатской слободе, недалече от молоховских ворот, вблизи проходящего тут же ярославского шоссе. При ней приличный ломик для священника со службами, садиком и огородом. Каждое утро часов в 10 в закрытой карете Колковская шагом ездила в церковь к обедне, в предпраздничные и праздничные дни к вечере. Она успокоилась несколько, но осталась до конца грустною, печальною и молчаливою.

После Колковского заведование католической церковью перешло к синдикам, избираемым прихожанами. Синдики, вероятно, прочитавши поэму Мицкевича «Пан Тадеуш», хотели иметь у себя что-то вроде идеального ксендза Робака и, разумеется, постоянно ошибались. Все присланные ксендзы были люди добрые, неглупые и даже почтенные, но не расставались с аксиомой, выраженной еще в начале 16 века польским поэтом Яном Кохановским в его макаронической шутке:

(Неприлично ксендзу иметь честную жену, но прилично содержать развратницу-кухарку).

Третью очень замечательной личностью был смоленский ротмистр еврей Ицко Закошанский. Не было, кажется, помещика, не заискивавшего у него доброго расположения. Вся смоленская [сумстократия]: Друцкие, Потемкины, Энгельгарды, Лесли, Криштафовичи и прочие сидели буквально говоря, в одном из его карманов. Ходил он в длиннополом сюртуке с шестью или семью карманами с каждой стороны. Это была ходячая контора, и в случае надобности в справке, Ицко только начинал считать карманы: «Дрей, фир, финф, зекс», и дойдя до известного года, сейчас же вынимал из него пачку, где находился искомый вексель или другое какое-нибудь долговое обязательство. Удивительна была его доверчивость, и что только с ним не поделывали смоленские помещики! Продавали ему хлеб на корне – он платил, а они жали, молотили и сбывали в другие руки. В гражданской палате у него было постоянно не менее 30 исков. Но как и председатели, и советники были или родные или хорошие знакомые ответчиков, то дела тянулись бесконечно, и Ицко морщился, почесывал затылок, терпеливо ждал, и даже, когда имению должника угрожала опись и продажа с аукциона, давал опять деньги под новое обязательство.