Максимилиан Маркс - Записки старика

Не в московском ли купечестве, казавшемся покойному Николаю Павловичу любящим его народом – в купечестве, отмеченном в лице своего представителя почетным прозванием «Царский» [274] Вероятно, это аллюзия на Ивана Никитича Царского (1789–1853), известного московского купца, старообрядца и коллекционера старопечатных книг. ? – Но ведь девизом купечества везде и всегда было: «Всё – нам, ничего – другим!», а московское разве могло быть исключением? Освобождение крестьян при том не представляло никаких ему выгод. Фабриканту или заводчику выгоднее было приобретать рабочие руки, сносясь с помещиками, живущими чужим только трудом, и не слишком высоко ценящими труд рабов своих, нежели со свободными работниками, сознательно знающими цену своего труда.

Не в интеллигенции ли? Но лучшая честь из имеющей значение и могущей иметь влияние интеллигенции давно переселилась в Петербург, а там усердно действовала, не жалея ни сил, ни трудов своих в пользу народа и на славу дорогой им России. В Москве осталось несколько только самозванных славянофилов, да отребие гегелистов, дошедших до крайних абсурдов, которых не избежал в конце своей жизни и гуманнейший из них – Висс. Белинский.

Студенты – этот интеллигентный пролетариат, не мог и мечтать даже об инициативе в подобном случае. Радовались они и праздновали этот незабвенный день, как могли.

Помню: в одной из квартир на демократической трубе собралось несколько человек из польского кружка. За ними явились и русские, числом около 10, а с ними и болгарин Жинжифов. Чехов не было видно. После чаю хозяин квартиры налил рюмки, стаканы и чашки каким-то дешевым вином (на шампанское средств не хватало) и поднял тост речью, оканчивая ее словами Мицкевича:

(Здравствуй, денница свободы, за тобою идет солнце спасения!) Впечатление было поразительное. «Witaj!» закричали все до единого. Жинжифов со слезами бросался в объятия всех, тут присутствующих. За ним пошли и прочие. Один футур сейчас же выступил на середину комнаты и затянул на мотив Фра-Диаволо [276] Фра-Дьяволо, или Гостиница в Террачине – комическая опера на музыку Даниэля Обера, либретто Эжена Скриба. заимпровизованный им куплет:

(Взгляньте сюда на нас издали, похитители нашей собственности! Поляк обнимает русского, а булгарин плачет как бобер.

Дрожите! Потому что как гром с бурею, дальние эха повторят: мы свободны! мы свободны! мы свободны!)

В восторге стучали стульями по полу, кулаками по столу, топали ногами, обнимались, целовались, а про слова Н.М. Муравьева «на этой дудочке поиграют недолго» никто и не вспомнил. Что-то похожее было и на Арбате, но чехов и там не было. Вот и единение славян!

Правители и чиновники сделали свое и по-своему, т. е. официально, чинно, хладнокровно и без проявления какой-нибудь чувствительности и сентиментальности. Сочинили адресы кудрявые и непонятные простому народу, разослали их по волостям, а там писаре переписали их набело, и указали места для подписей призванным крестьянам: и адресы множились со дня на день, скоплялись в десятки и сотни, и отправлялись в Петербург по мере накопления. Молебены шли тем же путем, только не через писарей, а через приходских священников. Грустно вспомнить, что такой незабвенный день как 19 февраля – день, встретившийся только раз в тысячу лет, прошел в Москве как-то уныло и вяло.

Совсем не так выразилась радость по случаю отмены акцизно-откупной системы – события сравнительно ничтожного. Народ тут действовал сам собою, от себя и за себя.

В день 1863 нового года с двух или трех часов утра начались песни и веселые крики на площадях, улицах и в переулках. Кое-где отзывалась и гармония, наигрывающая плясовую, слышались звучные прищелкивания и присвистывания к пляске. До самого почти Крещения [277] В XIX в. этот праздник приходился на 18 января (по григорианскому календарю). жизнь на улицах била ключом. Дешевка воодушевляла всех. К чести народа должно сказать, что и такое опасное воодушевление не привело его к какому бы то ни было выходящего из порядка вещей безобразию.

А все-таки, где народ действует сам, без руководства власти или интеллигенции, дело не может обойтись без комических, а иногда и трагических событий. Мне пришлось быть свидетелем двух фактов.

1 января в 8-м часу утра я по принятому обыкновению совершал прогулку по бульвару на Чистых прудах с любимою собакою своею – Канисом. Утро было морозное и туманное. Светало. Вдруг Канис мой побежал вперед, стал беспокойно метаться около одной из скамеек на бульваре, забегая то в одну, то в другую сторону ее. Когда я подошел ближе, услышал возгласы: «Ура Его Императорскому Величеству! Ура! Водка дешевле – ура-ура!» Какой-то господин в теплом пальто с бобровым воротником, в теплых меховых калошах, ссунулся со скамейки, размахивает руками, болтает ногами, и поднимая как руки, так и ноги вверх, кричит что есть силы «Ура! Ура!». Меховая шапка свалилась с его головы. Канис схватил ее в зубы, и стал играть с нею, мотать, тормошить и трепать ее. Едва-едва успел я вырвать у него эту несчастную шапку и заставить его идти за мной домой.

Через дня два или три случилось еще что-то почище. Я шел по Рождественскому бульвару и в конце его хотел выйти на улицу по сходням в несколько ступенек, как увидел, что сходни заняты двумя женщинами, очень прилично и даже щегольски одетыми. Обе они сидели неподвижно на ступеньках. Одна повыше, в меховой шубе, круглолицая блондинка, в теплой шляпе с вуалькою, откинула голову назад, как бы созерцая светила небесные. Другая пониже, в бархатном бурнусе, отделанном в стеклярус, с накинутым на голову кашемировым платком, наклонилась и прижала лицо к своим же коленям. Я хотел пройти между ними, взглянул и, как от электрического удара, отпрыгнул на противоположную сторону бульвара и другими сходнями выбрался на улицу. Смертная белизна лица, пред которою все мраморные статуи покажутся румяными, полураскрытый рот со сжатыми белыми зубами, полураскрытые, неподвижные, не потускневшие, а совсем побелевшие глаза – вот что я увидел. Первому попавшемуся мне городовому я сказал, чтобы он поспешил на бульвар и посмотрел, что там делается. Он сейчас же пошел туда. Я слышал, что одну из них, верно, ту, которой лица я не видел, успели оттереть. Блондиночка едва ли могла возвратиться к жизни.

Бедняжки не по силам выразили свой восторг при всеобщей радости и, по-славянски, не удержались в сфере умеренности и аккуратности.